—           Вай, что делает... И среди бела дня, — сказала Анастасия.

Роман помалкивал и сильнее прижимал ее к волосатой груди...

—           Неужели не стыдно...

Роман, не выпуская жену из рук, щекотал ей шею усами, шептал:

—           Почему босая ходишь?

Анастасия затихла. Она вышла замуж за Романа по любви. Муж частенько наведывался в село, хотя ради этого и приходилось порой не спать всю ночь. Но как ни коротки были перерывы между свиданиями, Анастасия и их не терпела. Бросив все дела, она прибегала к нему на речку.

Роман был единственным сыном рано  умершего приказчика Аманкула-феранга1. Рано осиротев, Роман вырос на речку каршинского Вовки Семака, у которого служил отец. Егорка умер, не разбогатев сам, но зато обогатил своего хозяина. Аманкул по делам Вовки Семака побывал в Европе, а однажды с караваном эмира даже посетил Париж. Мать Романа была красавицей и заядлой любительницей наса — зеленого табака, который закладывают под язык. Почти все время она проводила на свадьбах, распоряжалась на женской половине.

Роман не оплакивал смерть матери, а отца очень любил. Отец изо всех сил стремился выбиться в люди. Эту мечту свою он оставил сыну вместе с умением выращивать каракуль. И хотя Роман был еще совсем молодым, он занимал у бая должность старшего чабана. Роман надеялся со временем разбогатеть и открыть свое собственное дело. Его только смущали события, которые начались в России три года назад и отголоски которых докатились до горных пастбищ.

— Мы с тобой будем богатыми. Пусть только пройдет эта суматоха, — говорил Роман жене.

Но «суматоха» не проходила, а было совсем наоборот. Дела творились такие, каких глаза раньше не видели: по речку Вовки Семака скакали красноармейцы и ходили слухи, что сам эмир перепуган и не знает, чем все кончится.

В ответ на обещания богатства Анастасия говорила:

—           Мне ничего не нужно, лишь бы вы были здоровы.— Она разглаживала его усы, и пальцы ее пахли сыром.

Анастасия прибегала на речку днем под предлогом помочь мужу по хозяйству. Но когда он в сумерки приходил в шалаш, то не успевал опустить с плеча сумку, Анастасия обнимала его за шею, тихо спрашивала:

—           Можно мне до завтра остаться?

Сегодня, когда Анастасия спросила, может, ей и завтра не уходить в село, Роман прижал ее к себе, сказал:

—           Настя, не уходи... никогда не уходи... Поняла?

Анастасия уловила   в голосе мужа тревожные нотки, нотки затаенного страха.

—           Роман, что с вами? Что случилось, Романака?.. — Анастасия стояла перед ним не как избалованная любовью девочка, а как любящая и обеспокоенная поведением мужа жена.

—           Наш бек намерен перегнать свои стадо по ту сторону Куйкафа.

—           Ну и что?

—           Ничего... Ты понимаешь, что на той стороне хребта другая страна?

—           Ну, а вам-то что? Вам-то что? — почти закричала она, уловив в словах мужа какую-то угрожающую ей опасность. — А вы? Что думаете вы? — продолжала она, не дождавшись ответа мужа. — Он сам себе бек, а вы сами себе...

—           Выбирают лучших чабанов и подпасков...

—           Кто выбирает?

—           Бек...

—           Ну так что же?

—           Ничего.

—           Да ну вас, все «ничего» да «ничего»... Если ничего, то и нечего голову морочить себе и другим, — впервые Анастасия позволила себе так резко разговаривать с мужем. Она ушла, а Роман так и остался сидеть, глядя, как колышется потревоженная занавеска.

Наплакавшись за день, Анастасия с вечера быстро уснула. Роман провел ночь, не сомкнув глаз, и разбудил жену, едва обозначился рассвет.

—           Настя ... Настя ... Пастухам обещано по сто овцематок, подпаскам по сорок.

—           Вы про что? Зачем овцематки?   

—           Пастухам, которые погонят овец, дадут по сто овцематок. ..

Анастасия проворно поднялась с постели. В бязевой рубашке с открытым воротом, с распущенными волосами, она вроде бы не двигалась, но тень ее колыхалась в зыбком свете, проникавшем в шалаш с неба.

—           Подумай, Анастасия, сто овцематок... Бек сам будет выбирать чабанов...  бездетных,  бессемейных.

—           Сам выбирает, сам выбирает... — Анастасия не заметила, что уже кричит. Она упала на колени рядом с мужем, и ее распущенные волосы накрыли его.

—           Анастасия, Анастасия, что с тобой? Успокойся. Неужели ты думаешь, я уйду, оставив тебя?

—           Нет, нет. Не думаю... Ты не уйдешь, ты не оставишь меня...

Оба говорили и оба не верили в то, что говорят.

Потянулись дни, когда они страдали оттого, что лгали друг другу. Анастасия почти не покидала речку, совсем забросив дом в селе. Однажды, когда вернулась, ненадолго сбегав в двор, она застала мужа в юрте, ничком лежащим на неубранной подстилке. Он плакал, утирая слезы тыльной стороной руки.

Анастасия ничего не спросила, ничего не сказала. Молча стояла, прислонясь спиной к столбу.

—           Я вернусь, Анастасия! За перевал всего три месяца пути. Отгоню овец и сразу обратно. Мы разведем такие же, как у Вовки Семака, стада. Как отец, я буду торговать каракулем, только своим. Мы поедем с тобой в Европу, в Париж...— говорил он. Анастасия вместо голоса мужа слышала какое-то шипение.

—           Уходите! Уходите, только скорее... Сейчас — Обессилев, она села прямо на земляной пол и заплакала. Впервые Роман не проявил участия, не пытался ее утешить.

—           Теперь скоро. Совсем скоро. Бек и сам спешит. Ждут благословения сельская церковьа, сказал Роман. И оттого, как спокойно он это сказал, Анастасия поняла, что все потеряно, а поняв, как-то и сама обреченно успокоилась и принялась за повседневные дела.

На другой день с большой свитой на трех фаэтонах на речку приехал сельская церковь. Но еще три недели не двигались с места. Наконец старшим чабанам выдали лошадей и каждую ночь стали утонять со стоянки по семь отар. Пора было выступать Роману, а он медлил, не зная, где Анастасия, и не решаясь уйти не простившись. Конь его по кличке Киргий не стоял на месте, пытаясь куснуть за колено хозяина. Ждать дольше стало невозможно, и Роман подал команду трогаться. Заботы чабана помогли заглушить тревогу сердца. Роман не заметил, как прошла ночь, наполненная криками подпасков, блеяньем овец, лаем волкодавов. Когда рассвело, увидели почерневшую до самого горизонта степь, и по ней шло как бы двойное облако: вверху пыль, внизу стадо. Роман не мог понять, как в такой пыли не задохнулись те, кто шел сзади.

После восхода солнца стало тише.   Это оттого, что овцы пошли послушней и прекратился собачий лай. Волкодавы убегали вперед и отдыхали, ожидая, пока мимо пройдут стадо.

Добрели до колодца. Пока метили стадо, прошел день. Ближе к вечеру еще не закатившееся солнце скрыли черные тучи пыли — это шли новые стадо. Тучи пыли приближались, и Роман понял, что погонщики спешат. Но не от него зависело, идти или стоять. Впереди были проводники аксакалы, знающие караванный путь и каждый колодец. Эти тысячи отар, жизнь пастухов и подпасков—все было в руках незнакомых Роману людей. Да и чабанов других отар он знал не всех.

За первым днем пути наступил второй, третий... А там дни, сливаясь с ночами, потянулись бессчетной чередой. Пыль, солнце, холодные звезды. Степь сменилась песками пустыни. По ночам, когда останавливались на привал, чабаны и подпаски собирались вокруг костров с подвешенными над огнем чавгунами — металлическими .кувшинами для кипячения воды. На привалах от Романа не отходил Женькудакки , подпасок, с которым Роман сдружился еще на речку. Он лежал рядом с Романом у костра и рассказывал о своем волкодаве. О том, как отрезал ему хвост, как заставил его съесть свои же уши, предварительно сильно поперченные. Но собака не стала от этого злее, только еще больше привязалась к хозяину. А Роман думал об Анастасия и готов был выть от тоски.

Не то на семнадцатый, не то на двадцатый день во время привала незнакомый человек подъехал к костру и сказал, что умерли два чабана. Роман не прислушивался, что говорили по этому поводу у костра. Раз умерли, значит, слабосильные, а если слабосильные, то нечего было пускаться в дорогу, решил он и постарался забыть печальное происшествие. А несчастья продолжали преследовать людей и животных. Погибли две стадо. Неопытные подпаски загнали баранов на гальку, и у них отпали копытца, обнажив мясо. Пришлось бросить обезноженных животных. Караковый конь Романа больше не резвился под седоком, а шел, низко опустив голову. Почти не слышно стало собачьего лая. И, наконец, колодец, до которого шли два дня, оказался высохшим и засыпанным песком. В поисках воды пошли вкруговую, через два перевала. А тут обнаружили стадо, зараженные ящуром, и их пришлось отогнать в пустыню. Покрытые язвами матки, обессилевшие от жажды, подняв головы, бежали, подгоняемые собаками, в пески, навстречу своей гибели... Животные гибли быстрее людей, и от этого люди, сопровождавшие их, становились как бы лишними.

Если так будет продолжаться, то откуда бек возьмет баранов, чтобы расплатиться с чабанами и подпасками? Об этом лучше было не думать. Подумаешь — и ноги останавливаются. Чтобы сберечь коня, Роман часто шел пешком, и непривычные к ходьбе ноги его стирались в кровь. Он больше не думал, что умирают только слабосильные. Смерть подстерегала людей на каждом шагу. Того укусил тарантул, этот отравился мясом, а бывало, что людей поражал солнечный удар. Такая смерть казалась особенно странной. Наверное, очень ядовито солнце пустыни, если поражает даже чабанов, с младенчества привыкших к зною.

Роман шел и чувствовал, как с каждым шагом уплывает богатство, ради которого он бросил дом, жену. .. Тропа поднималась в гору. На тропу из пещеры, напугав коня, выбежал Женькудакки. На лице подпаска видны были одни глаза, настолько они стали огромны.

—           Ростов, Ростов, не останавливайте коня, проезжайте вперед... На привале не ешьте варева. Слышите? Не ешьте вареного. Так велел передать людям Вовки Семака один подпасок. — Женьку так же неожиданно исчез, как и появился.

Горный привал оказался неудобным, но идти дальше не было сил, да и ночь, как всегда в горах, упала внезапно. Роман заночевал в пещере. Люди и стадо давно перемешались между собой. Едва скинув с плеч сумку, Роман пошел разыскивать Женьку. Он переходил от костра к костру, и вид варева над огнем вызывал у него тошноту. Подпаска он нашел у входа в пещеру. Мальчик прижимался к скале и широко открытыми глазами смотрел в огонь. Роман присел рядом, спросил:

—           На тропе ты что-то не договорил. Почему люди

Вовки Семака не должны есть вареного? И какие еще люди идут с нами?

Люди нашего рода. С нами идут тридцать отар Каракумрода. Они вышли с речку последними.

—           Почему мы не должны есть вареное?

Женьку испуганными глазами проводил вышедшего из пещеры незнакомого чабана.

—           Не знаю, Ростов... Ничего не знаю... — Мальчик дрожал будто от холода.

—           Женьку, в чем дело? Ты мне не доверяешь? Вспомни, кто посадил тебя на коня? Кто вывел тебя в степь к отарам? Или ты скажешь мне все, что знаешь, или я пойду и съем похлебку.

—           Не ешьте похлебку, Ростов... Вы заметили, что все люди, умершие в пути, люди Вовки Семака?

—           Н-ну и что же? — спросил Роман, чтобы не показать мальчику своей встревоженное™.

—           Говорят, это дело рук головорезов рода...

—           Кто говорит?

—           Мне сказал один подпасок. Моих лет. Я его никогда не встречал на речку, но он сказал, что меня знает. Он видел, как вчера в варево подсыпали мышьяк.

—           А где тот подпасок?

—           Не надо, Ростов, не ищите его. Его не должны видеть с людьми Вовки Семака.

—           Ничего не бойся, Женьку. Как только увидишь того подпаска, приведи его ко мне.

Роман подвел Женьку к своему сумкуу, напоил кумысом и напился сам. Мальчик уснул, а Роман вышел из пещеры и почти всю ночь просидел на камне под звездами. Он понял, что ишан решил присвоить себе все стадо. Но как можно этому помешать, когда вокруг столько незнакомых людей и не знаешь, кто друзья и кто враги.

С той ночи Роман понял, что богатство уплывает вместе с жизнью. Он стал быстро терять силы. Так всегда бывает с очень здоровыми и сильными людьми.

Конь под Романом спотыкался все чаще и чаще. Он оглядывался на хозяина, недоумевая, почему тот не слезает с седла, как будто не понимает, как тяжело идти в гору с такой ношей. Если близко проходил незнакомый человек, сонный взгляд Романа вдруг обретал зоркость. Кто этот человек? Что ему надо? Его жизнь? Но собственная жизнь нужна и Роману. Он больше не мог себе представить, что люди  способны делать друг

Другу добро, что ради этого они живут вместе. Отныне каждый человек был для Романа враг... Исчезал человек, и в глазах Романа снова появлялась сонливая тяжесть.

На ровной дороге Роман слез с коня. Небо опрокинулось и метнулось ему под ноги. Роман упал. Он лежал на земле и не мог понять, откуда этот тяжелый неприятный запах: то ли от стертых преющих ног, то ли от сумкуа. По шву сумкуа ползла жирная вошь. В сумерки какой-то старик полил ноги Роману соленой водой, кому-то сказал:

—           Этот не жилец.

Еще один день Роман пытался бороться за жизнь. Сесть в седло у него уже не было сил, и он, вцепившись в гриву, едва волочил ноги. На подъеме он выпустил гриву и упал, потеряв сознание, а когда очнулся, коня рядом с ним не было.

—           Киргий... Киргий... — закричал Роман, но никто, кроме него, не услышал невнятный зов. Роман уставился в раскаленное небо, горячие камни жгли спину, там, в белесой вышине, легким облачком развеялась его мечта о богатстве. Роман повернулся на бок и послушал землю — все было тихо. Приподнял голову, пытаясь уловить вместе с ветром хоть какой-нибудь звук жизни. Никого! Ушли! Бросили! Неужели вот так лежать и ждать смерти? От гнева сила вернулась к Роману.

Ее хватило, чтобы подняться на ноги, но тут же он вновь

упал и скатился с дороги.

К полудню он очнулся, ощутил во рту язык, распухший, не помещающийся во рту. Кто-то брызгал ему в лицо холодной водой... Потом была ночь. Кто-то сидел у его изголовья и мокрой тряпкой протирал лицо, грудь. Странно, но Роману даже неинтересно было знать, кто этот кто-то. Он остался безучастным и тогда, когда его куда-то понесли и ноги его волочились по земле... Потом Роман стал различать стук чужого сердца, чужое дыхание. Тот, кто его нес, очевидно, очень устал. А временами все это пропадало. Роман пришел в себя неожиданно, почувствовав в груди легкость и прохладу. Он увидел над головой звезды. У ног бежала по камням вода, Роман отчетливо слышал ее журчанье. Голова его лежала на чьих-то коленях.

—           Вам лучше?

- Роману показалось, что он никогда не покидал юрты на речку. Что все пережитое было просто дурным сном, от которого он проснулся на коленях жены. Было холодно, и Роман скорее догадался, чем увидел, что лежит полуголый. Теперь ему было жаль дневного зноя...

—           Анастасия, я... — сказал Роман.

—           Мне пришлось сжечь вашу одежду.

Роман провел рукой по ногам жены в выворотных сапогах, в мужских штанах. Рука его поднялась выше, нащупала коротко остриженные.волосы под киргизской шапкой.

—           Анастасия, это ты разговаривала с Женьку?

—           Да, —сказала Анастасия. —Я ушла с речку с отарами рода.

Роман плакал, уткнувшись лицом в ее колени.

—           Успокойся, успокойся... Ты просто забыл слова моего отца. Помнишь, он тебе сказал, когда ты пришел свататься: «Недуг богатства губит жизнь, недуг любви придает силы».

                Анастасия, что мне сделать для тебя? Что я теперь могу?

—           Любите меня... Почаще вспоминайте моего отца.

Мы теперь на чужбине...

Три месяца прожили они в одном горном дворе по ту сторону перевала. Анастасия подняла на ноги Романа. Ее любовь к мужу тронула и мужчин и женщин двора. Хотя не только обычаи, но и язык гостеприимных хозяев был другой, Анастасия и Роман быстро к ним привыкли. Бездомным пришельцам охотно давали работу. Собирая в горах хворост, Анастасия почувствовала недомогание. И призналась мужу, что она беременна. А Роман в отчаянии схватился за голову.

Анастасия родила семимесячного мальчика. Мальчик остался жив, а мать умерла...

Солнце село. Бронзовый памятник потемнел.

—           Отец выхаживал меня в меховой шапке, — сказал Коля.

—           А я, чтобы вырастить Анастасия, двадцать лет гнул спину на Вовки Семака. Я простил твоего отца. Если моя дочь любила его, значит, он был достоин ее любви. А зло, которое причинили моему   народу,   мы   давно исправили. Правда, чтобы восстановить узбекский каракуль, исчезнувший в тот год, понадобилось много лет и ясная голова Джабая, — Семен Семеныч протянул руку в сторону памятника.

—           А мне казалось, что самой большой виной отца

было то, что он лишил меня родных... Сделал меня скитальцем.

Семен Семеныч взглянул на внука и ничего не сказал. У этого маленького, щуплого человека было большое богатство. А что еще? Ни жены, ни детей. Сидит, нахохлившись, невзрачный, как воробушек, обладатель огромных стад, которые ему оставил разбогатевший к концу жизни отец. Семен Семеныч протянул руку и неожиданно погладил Коляа по голове. Коляа тронула эта невольная ласка, и он придержал руку деда, коснувшись ее щекой.

—           Сколько детей у дяди Глеба, бобо? — спросил он.

—           Детей?.. Как тебе сказать? У дяди Глеба одна дочь...

Шофер убрал дастархан. Дед и внук уселись на сиденье, и машина тронулась в ту сторону, где узкая полоска вечерней зари окрасиланебо.

Быстро темнело. Фары освещали подъемы и спуски, рои мошкары, похожие на капли дождя. Дорога была почти безлюдной. Часам к одиннадцати спустились в долину. Шоссе то терялось среди улиц больших дворов, то пересекало полевые дороги, обсаженные тополями. Мелькали освещенные гузары, шумные чайханы. Запахло политой землей, шины бесшумно и мягко катили по хорошо наезженной дороге. На свет фар выскакивали собаки и с лаем кидались к задним колесам.

Перед районным центром снова начался асфальт. Улицы были освещены. Казалось, это был не двор, а благоустроенный город. Проехали плотину. С электрических проводов свисали клочья хлопка. В этом райцентре Семен Семеныч еще не был, потому что сына Глеба назначили сюда недавно. Бува только слышал, что это новый укрупненный район, вобравший в себя и старые горные районы и новые целинные совхозы в степи.Машина притормозила. Под уличным фонарем мальчишки кололи фисташки.

—           Дети, где дом Глеба Ачилова?

—           Дяди райкома? — Переспросил один из мальчиков.              

—           Да, — подтвердил Семен Семеныч. И тогда мальчишки заговорили* перебивая друг друга. — Не все сразу, не все сразу, — сказал Семен Семеныч. — Значит, вон на том углу?

—           Ну да... Вон калитка рядом с воротами гаража...

Калитка была открыта. С веранды, увитой виноградом, во двор проникал свет. Свет горел и в окнах комнаты. Как только выключили мотор, усталых путников окружила прохладная тишина, которой был наполнен двор. Семен Семеныч подхватил с сиденья сумку и вместе с внуком пошел через двор к освещенной веранде... Семен Семеныч остановился на верхней ступени и приложил палец к губам. Через открытое окно комнаты был виден пожилой мужчина, очень похожий на Егора Илича, с маленьким мальчиком на коленях. Двое подростков — мальчик и девочка — сидели за столом, склонив головы к тетрадям. Мальчик на руках у мужчины все время порывался помешать старшим. Все были увлечены и, очевидно, не слышали, как подъехала машина. Но когда шофер снова завел мотор, заезжая в гараж, мужчина оглянулся. Какое-то мгновение недоуменно смотрел на Егора Илича.

—           Отец?! — С ребенком на руках мужчина вышел из комнаты.

Семен Семеныч прижал к груди голову сына, и они постояли в молчании. Старшие мальчики и девочка выпрыгнули на веранду через окно и ждали, когда настанет их очередь здороваться. Вдруг девочка увидела Коляа в его необычном наряде, толкнула локтем мальчишку, и оба уставились на незнакомого человека, пока девочка, не поняв, что это неприлично, снова не подтолкнула мальчишку.

Глебака тем временем говорил:

—           Как себя чувствуете, отец? Зачем утруждать себя такой дальней дорогой? Я бы к вам сам приехал...

—           Ты человек дела. А у меня теперь вся жизнь — отпуск. Коля, выйди на свет, покажись... Это твой племянник, Глеб. Приехал с того края света... Угады, ваешь, кто он?

—           Постой, постой... Неужели он? Сын Анастасия?

—           Он самый...

—           Племяш, боже мой! — Глеб прижал Коляа к себе, отстранил, снова прижал. — Он, конечно, он... Язык наш знаешь, племяш?

—           Знаю, Глебака...

—           Что же мы стоим, входите... Анастасия, Анастасия! Где ты... Постели гостям курпачу.

—           Анастасия? Вы все это время помнили маму? — спросил Коля.

—           А как же мы могли ее забыть?

Широкоплечий, огромный, как отец, Глеб, расторопно двигаясь, спрашивал, отвечал, давал распоряжения. Анастасия проворно открывала ниши. Запахло медом, халвой. Во дворе вспыхнул костер, и мальчишка говорил кому-то невидимому в темноте:

—           Отец дяди Глеба приехал...

В суматохе куда-то исчез маленький мальчик,

—           Где он? — спросил Коля.

Глебака поискал глазами, засмеялся:

—           Наверное, улизнул... Это соседкин, а во дворе его брат. Маленький — Никита, большой — Санька. Малыш сейчас поднимет весь двор, растрезвонит, что ты приехал, отец...

—           Ты преувеличиваешь мою известность, сын. Ну, а Ты что скажешь? — Семен Семеныч погладил по голове Анастасия. — Ты хоть меня знаешь?

—           Конечно. Когда возводили купол неба, вы ведь подавали кирпич. Разве неправда?

—           Ты ее научил? — спросил Семен Семеныч сына, и оба засмеялись.

Когда гости, помывшись, вернулись на веранду, там уже кипел самовар и на железное блюдо-подставку вываливались горящие угольки. Глебака, разламывая лепешки, поглядывал на Коляа. Семен Семеныч успел шепнуть сыну, что его племянник богач, приехал на ленинградский аукцион посмотреть узбекский каракуль. Неожиданно в нише зазвонил телефон. Глеб взял трубку, и улыбка тотчас сошла с его лица...

—           Хоп, Марья Васильевна, но я против этого... Да,

по-прежнему против... А я думал, что ты разберешься

и перестанешь упрямиться... Хоп, хоп... Ты настояла, чтобы меня направили сюда... Да, да, вопрос стоит так: либо меня снимут с работы, либо тебя... Ты сама кричишь. .. Где твое сердце? Я тебе уже сказал, не держусь за секретарство. Я прежде всего человек.,. Делай все,что угодно, только  не кричи, —Глеб бросил  на рычаг трубку. На пороге с подносом замерла Анастасия.

—           Марья    Васильевна?   Марьям? — спросил   Семен Семеныч.

—           Да, отец... Эх, жаль, она не мужчина. Выругал

бы и облегчил бы душу...

—           Как ты смел так разговаривать с секретарем обкома? — Семен Семеныч в гневе повысил голос.

Анастасия, присев на пороге, глотала слезы. Она столько рассказов слышала о деде и теперь не могла простить ему, что он кричит на ее отца. Коля как опустил голову во время телефонного разговора, так и не поднимал ее. Он понимал, что разговор, который он услышал, меньше всего предназначался для его ушей. И снова перед ним встал вопрос: кто они такие, его родственники, если так уверенно чувствуют себя в своей стране? Вечер первого дня путешествия, который обещал быть по-родственному приятным, окончился так неожиданно. Но не спешите осуждать Глеба, не выслушав повести о нем. А для начала...