Она,Лидия Николаевна частенько думала о материальной стороне дела и о Зойкиной судьбе. Кто-то, может, и скажет, что это никакой проблемой назвать нельзя, Лидия Николаевна с этим несогласна. Вот они с мужем всего добивались сами, и как этого добивались, как шли, с какими трудностями, преодолениями, Зое неизвестно — она была несмышленой. Теперь же получается так, что материальное благополучие, в общем-то, нормальная составная часть Зоиной жизни. Она как бы начинает с того, к чему родители пришли в результате борьбы и работы. Вот так-то! Разве это не вопрос?

Благополучие  ломает людей  посильней   несчастий  и лишений, это не так трудно .заметить. И накладывает отпечаток на все.

Лидия Николаевна вздохнула, вновь взглянув на Зою. Та говорила по телефону. Телефон вообще теперь принадлежит ей. Говорит часами со своими подружками — вот телефон хотя бы этот проклятый, разве же он не портит людей? Вместо нормального общения вот этакая дружба на расстоянии — не видит ни улыбки, ни выражения лица...

Зоя едва успела положить трубку, как телефон загремел снова. На этот раз разговор был поразительно короткий. Лидия Николаевна удивленно посмотрела на дочь.

А та возбужденно ходила по комнате.

—           Что случилось? — спросила Лидия Николаевна.

—           Мне это начинает надоедать.

—           Что именно?

—           Эти телефонные звонки. Как, по-твоему, он ненормальный?

—           Кто он?

—           Димка. Тот, что учился в нашей школе, а теперь ушел в вечернюю. Каждый день приходит к концу занятий и провожает меня домой. Я сказала ему, чтобы не ходил за мной по пятам, пожалуюсь тебе, тогда он стал звонить и угрожать. Заявил, что если увидит меня с кем-то из мальчишек, убьет.

—           Кого?

—           Меня.

—           Непонятно,—• пожала плечами мама.— Я бы на его месте убивала своих конкурентов.

—           Да кет никаких конкурентов!

Через минуту снова раздался звонок. Лидия Николаевна взяла трубку.

—           Зоя? — услышала она.

—           Нет, это не Зоя.

—           Не дури, Зойка. Пойдем в кино? Я купил билеты.

—           Дима, тебе со мной в кино будет неинтересно.

—           Это почему же?

—           Да потому, что я не Зоя, а ее мама.

—           Брось прикидываться. Что, я твоего голоса не знаю?

—           Конечно. Ведь мы с тобой говорим по телефону впервые.

В трубке послышалось частое дыхание, потом кашель и, наконец, виноватый голос:

—           Простите,   пожалуйста.   Я   вас   за   Зою   принял...

—           Прощаю. Нас часто путают. А чтобы лучше узнать

друг друга, поднимайтесь к нам, тут и решим, кто с кем пойдет в кино.

На другом конце провода произошло какое-то замыкание, долгая пауза, и Лидия Николаевна спросила:

—           Вы слышите?

—           Это правда? — послышался растерянный голос.— Я — к вам?

—           Поторопитесь, молодой человек! — рассмеялась она и положила трубку, а взглянув на Зою, рассмеялась еще громче.

—           Возможного убийцу! Собственной дочери! В дом! — Зойка восклицала, явно кокетничая.

Возможный убийца был светловолос, голубоглаз, розовощек и курнос. Лицо его выражало полный конфуз. Он стоял на площадке, совершенно убитый, а звонок заливался, не утихая. Видно, на радостях он так крепко нажал на пуговку, что та застряла в отверстии. Так что вместо приветствия Димка сказал в смятении:

—           У вас не найдется перочинного ножика?

Лидия Николаевна принесла ножик, в глубине комнаты, не умолкая, хохотала Зоя, и Дима выковыривал ножиком кнопку звонка, пока та не вылетела, расколовшись.

Но Димка, похоже, приходил в себя.

—           Завтра сделаю.

—           Завтра так завтра,— покладисто согласилась Лидия Николаевна, улыбаясь собственной глупой мысли: «Интересно, какая из меня теща получится?»

Высокий, худощавый, с угловатыми плечами, Димка был и взрослым и ребенком сразу. Когда улыбается, на щеках появляются ямочки. Губы у Димки словно карандашом выведены, а цвет глаз изменчив, как море. То они темно-серые,  то  светло-голубые,  наверное,  от  волнения.

Лидия Николаевна взглянула на Зою, потом на Диму, снова на дочь, вздохнула: ах, дети, десятый класс, это и много и мало. У каждого за спиной пусть небольшая, но уже все-таки немножко прожитая жизнь.

Димка вошел в комнату и остановился. На полу лежал красивый, вытканный розами ковер. Он потоптался и, нагнувшись, стал развязывать шнурки на ботинках.

—           Не снимай, проходи и садись,— сказала Лидия

Николаевна.

Димка робко прошел к дивану, присел. Лидия Николаевна опустилась в кресло. Зоя подвинула к себе круглый вращающийся стульчик.

—           Будем знакомиться. Меня зовут Лидия Николаевна.— Она протянула Диме коробку с конфетами и устыдилась этого жеста: получилось пошловато — имя, подслащенное конфетами.

Дима точно услышал ее, протянул руку к коробке, но, смутившись, передумал.

—           Я — Дима,— проговорил он, а Лидия Николаевна с каким-то почти суеверным страхом ощутила вдруг, что она смотрит на себя, на Зойку, на эту квартиру в коврах и хрустале глазами этого мальчишки, отчужденным, посторонним, хотя и растерянным взглядом. Каким-то десятым, но безошибочным чувством она сразу поняла, что судьба этого парня вовсе не похожа на судьбу ее Зойки.

—           Позволь полюбопытствовать, Дима,— произнесла Лидия Николаевна-и снова поморщилась неуклюжести собственной фразы, странному несоответствию того, что чувствовала, с тем, как говорила.— Позволь спросить? — поправилась она, мотнув головой.

—           Я слушаю,— серьезно откликнулся Дима. Первое его смущение прошло, и теперь в комнате сидел паренек, в глазах которого угадывалась какая-то серьезность, даже, может быть, боль.

—           Почему ты ушел в вечернюю?

—           Надо работать.

—           Вот как! А учиться?

—           Но я же учусь.

Откровения не получалось, и Лидия Николаевна снова укорила се.бя: а какое право имею я на его откровенность? Да еще в присутствии Зойки. У них ведь что-то есть, какие-1 то свои отношения. И я рвусь в закрытую дверь.

—           Ну, хорошо! — сказала она, меняя тему.— Во сколько у вас сеанс!

—           Через двадцать минут,— сказал Димка.

—           Зоя, ты успеешь? — спросила Лидия Николаевна.

—           А я не собираюсь,— ответила Зойка.

Вот как! На месте парня я бы тоже погрозилась ее убить. Ничего удивительного, подумала Лидия Николаевна, разглядывая Зойку. Дима медленно поднимался, покрываясь красными пятнами.

—           Дима,— проговорила Лидия Николаевна неожиданно для себя,— а ты меня не мог бы пригласить?

Лидия Николаевна видела, как меняется в лице ее Зойка, каксмртрит на мать, сначала ухмыляясь достаточно иронично, потом растерянно, потом обиженно. А как ты думаешь, голубушка? Кокетство должно иметь свои пределы, и этим женским свойством надо пользоваться в нужных границах.

Лидия Николаевна подумала, что преподносит Зойке некий урок, но этот урок мало ее занимал. Она помогала Диме—достоинство гостя хозяевам следует охранять свято. Впрочем, и это урок для Зойки.

Мальчишка   топтался  у  дивана,   поглядывая   то   на дочь, то на Мать, наконец сказал: — Конечно! Приглашаю!

Лидия Николаевна шла по улице рядом с ухажером собственной дочери, снова и снова думая о Зойке.

Откуда в ней это? Самоуверенность? Жестокость? В конце концов, парень может и не нравиться — это ее дело, тут Зойке никто не судья и не приказчик. Но он дома. В присутствии третьего человека. Отказать ему надо было деликатно, один на один, выйдя хотя бы за дверь, на лестничную площадку, а не так жестоко, задевая мальчишечье самолюбие.

Ах, дети, как часто они бывают жестоки и эгоистичны— к близким, друг к другу...

—           Какие у тебя красивые туфли,— сказала Лидия Николаевна Диме, чтобы хоть что-то сказать.

—           Сам купил.

—           Много зарабатываешь?

—           На себя хватает.

—           Сам на себя, а что же мама, папа?

—           ОтЦа у меня нет, вернее, он есть, но для меня нет. А мама — у мамы другая семья.

—           Вот как! — Лидия Николаевна замедлила шаг. Нет, не зря ей показалось, что в глазах этого паренька есть страдание, точнее, не показалось, в самом деле есть.

—           С кем же ты живешь?

—           С. бабушкой.

—           А костюм этот тоже сам купил?

—           Подарок дяди. Бабушкиного сына. Он моряк, привез из дальних странствий.

Лидия Николаевна  шагала с Димкой, задавала ему

самые примитивные вопросы, а сама опять думала про Зойку. Знала ли она про все это? И если знала, как могла быть такой жестокой?

—           Но почему же ты не с мамой? — спросила она осторожно, словно переступая какую-то черту, отделяющую обычные вопросы от откровенности. Парень снова мог замкнуться, не пустить в себя, по какому такому праву она лезет — мать жестокой девочки. Но Дима ответил просто:

—           Я там мешаю.

—           Разве может сын мешать матери? — вновь осторожно проговорила Лидия Николаевна.

—           Получается, может.

—           А может быть, Дима, ей самой очень и очень надо помочь? И этого она ждет от единственного человека? От тебя?

Картина была из рук вон плохой, кончалась неделя, и все, кто интересовался фильмами, уже знали, что этот плох, да еще они пошли на дневной сеанс, так что в зале было совершенно пусто — лишь они, взрослая женщина и подросток, старуха в первом ряду и две-три парочки по углам. С первых же кадров Лидия Николаевна и Дима, не сговариваясь вынесли ленте свой приговор и говорили о другом. Полумрак зала помогал им обоим. Диме — стать раскованней и откровенней, а Лидии Николаевне — тоньше и внимательней.

Мать взрослой дочери, Лидия Николаевна пыталась представить себя на месте матери взрослого сына. Она шла дальше — представила себя матерью Димы, вот именно этого паренька, представляла себя женщиной с неустроенностью судьбы именно его матери. А Димке требовалось выговориться. И по тому, как он торопился, как говорил, не выбирая слов, она поняла, со щемящей болью поняла, что значила ее Зойка для этого одинокого мальчишки, сердце которого тянулось к пониманию, жаждало понимания* и близости.

—           Хорошо, я вам все объясню,— говорит Дима.—

Однажды мама поехала в командировку в Москву... Поехала. Была там месяц. Домой вернулась веселая, счастливая, прямо не узнать, словно сто тысяч выиграла. Я ее спрашиваю: «Что с тобой?» А она обняла меня, целует, смеется, у самой слезы текут. «Да что случилось-то?» — спрашиваю. «Димочка, я замуж выхожу!» — «А как же я?» — «У тебя будет новый отец, вернее, отчим. В твоем возрасте надо, чтобы рядом мужчина был. Я уверена, что вы подружитесь и он тебе понравится».— «Возможно,— отвечаю я.— Пока что, как я понял, он тебе нравится. А где . мы жить будем, в Москве?» — «Нет. Он инженер-нефтяник. Из министерства переводится сюда». В этот вечер я ушел к бабушке и все ей рассказал. «Вот и хорошо! —обрадовалась бабушка.— Дай бог им счастья. Каждый имеет право на него. Ты уже взрослый, понять ее должен. Мама мало хорошего от отца твоего видела, пусть хоть сейчас поживет. А ты, если хочешь, со мной оставайся. Мне с тобой веселее будет».— «А что такое счастье?» — спросил я бабушку. «Это когда тебя любят, ты любишь. Дом, дети, работа по душе...» — «Разве у нас этого не было? И квартира, и я, и работа, и отец был. Любили же они друг друга, раз поженились!» Бабушка мне сказала: «В длину ты вымахал, а как был ребенком, так им и остался». Взрослые всегда это говорят, когда им сказать нечего!

Дима примолк, точно над чем-то задумался.

Ей не приходило на ум никаких мудростей, кроме заезженных и банальных фраз:

—           Разве ты не желаешь счастья собственной маме?

—           Это еще не все,— точно не услышал ее Дима.— Она ревнует меня к нему.

—           К кому?

—           К новому мужу. Стал я его в нарды учить играть, он, как маленький, загорелся. По нескольку партий играем. Как приду к ним, он сразу нарды на стол и говорит: «Сыграем?» Я, конечно, с удовольствием. Смотрю: мать недовольная ходит, на кухне посудой гремит. А как-то прямо так и сказала: «Димка, неужели я опять ошиблась?» Один из дома норовил удрать, а этот тебя любит больше, чем меня, только и ждет, когда ты придешь. Выкину я эти нарды!» И заплакала. «Хорошо,— сказал я.— Если так, то я к вам ходить не буду». Тогда она ко мне бросилась, целовать стала и приговаривать:

«Дура я, дура! Мне бы радоваться надо, что вы с ним сдружились, а я думаю, что когда он с тобой, то все о своем сыне думает». «Значит, и этот беглец?» — спросил я. «Нет, нет, Димочка, он не виноват. Жена у него умерла, а тетка, сестра матери, сына к себе забрала».— «Зачем же к тетке, когда у него родной отец есть? Надо его сюда привезти, пусть с нами живет».— «А как же ты, Димочка?»

Ну я и сказал: «Что я? Школу закончу, в армию пойду>

вернусь, а там видно будет».

На экране что-то говорили красивые люди, куда-то шли, куда-то бежали и опять говорили, говорили, говорили под звуки плавной музыки, и киношная жизнь вовсе не походила на ту, которой жила эти минуты Лидия Николаевна, сама, мягко говоря, представительница другого мира и иных мироощущений.. Ей казалось, ее собственная жизнь, ее образ существования нереально розовы, неправдоподобно благополучны и обретаются совсем в иной плоскости, чем непростая судьба этого парнишки, ее возможного сына... Зойка и Дима, Дима и Зойка, Зоя — дитя благополучия, дитя счастливой жизни, не омраченной ничем, даже пустяковой ссорой взрослых. Мир уравновешенного счастья Зои так разительно не сопрягался с миром Димы, так удивительно был непохож, что Лидии Николаевне приходило какое-то дурацкое определение прошлого века: дети разного круга.

Крута? Но круг теперь один. Только один ребенок, девочка Зоя,— беззаботно счастлива, а другой ребенок, мальчик Дима,— не несчастлив, нет, для такого приговора оснований все-таки недостаточно, но взросло озабочен. Он реален, вот что, он живет подлинностью непростой судьбы, он живет и борется, а Зоя обретает в розовом полусне бесконфликтной действительности. И она, мать Зои, женщина, избалованная благополучием, стоит в эти минуты между мальчиком и девочкой, пытаясь понять их обоих, пытаясь связать — для себя, для себя! — ниточки их судеб, примериваясь: а свяжутся ли, не окажется ли слабым узел, стянутый из разных нитей — шелковой и: холщовой?                ..'..;     ...               ..

И как у них было?

Лидия Николаевна пыталась представить себе Димку не в разговоре, а в жизни.' Как тянуло его к вечерним ребячьим посиделкам во дворе, где всякого хлебнешь:.., и быль-небылицы, извечное ребячье баловство, и такое, от чего уши вянут, но что чтится за: лихость и раннюю-взрослость. Как любил погонять на велике по узким улочкам старого города, заточенного старинной толстой каменной стеной, взобраться на . «Девичью башню», о которой  немало сложено легенд.  Или просто с ватагой ребят побродить по приморскому бульвару, утопающему в зелени оливковых деревьев.

А однажды в классе появилась новенькая со слегка вздернутым носиком и длинными косами. И ее посадили рядом. Димка целый урок разглядывал ее.

Щеки Зои горели, она отворачивалась от Димки к окну, и учитель сделал ей замечание:

—           Что интересного вы открыли на улице? Идите к

доске!

Зоя взяла мел, вывела на доске формулу, сбилась, стерла написанное, смутившись окончательно, повернулась к классу, смотрела непонимающими глазами на Димку, а учитель вынес приговор:

—           Садитесь и не ищите ответа на улице.

Через неделю Зоя пересела на другую парту, а Димка перестал  ходить в школу.  Все решили, что он заболел.

Но Он не заболел. В его жизни вспыхнул свет. Девчонка снилась ночью. Возникала в памяти среди бела дня.

А однажды она появилась на пороге его дома. В голове у мальчишки крутятся важные слова, но он говорит совсем другое:

—           В вашей детской школе меня шалопаем считают,

что — не так? Но еще докажу, кто я! Устроился грузчиком

в порту. Смотри, какие руки!   Боишься грузчика?

Лидия Николаевна и Дима шли из кинотеатра/так и не поняв, что они видели. Разговор снова не получался, будто откровенность осталась там, в полумраке кинозала. На минуту Лидии Николаевне даже показалось, заговори она с Димкой о прежнем, он сделает вид, что никакого разговора не было вообще, ответит, как у них дома: «Но я ведь учусь!» И, мол, отстаньте, ради бога.

Но все-таки она прервала молчание.

—           Дима, а обещание убить Зойку — это шутка?

Он внимательно посмотрел на нее. Лидия Николаевна даже поежилась от его взгляда. Точно Димка спросил: так вы этого боитесь? Из-за этого и в кино пошли? Но Дима сказал совсем другое:

—           Эта шутка не повторится.— И вздохнул.

Они снова пошли молча, и только минуту спустя он проговорил продолжение фразы:

—           Ничего больше не повторится.

—           Ничего? — переспросила Лидия Николаевна.

Он усмехнулся, но ничего не ответил. Теперь Лидия Николаевна и паренек стояли возле ее подъезда, и она тщетно пыталась придумать слова, так нужные ему в эту минуту. Ничего не выходило. Какие-то вымученные фразы, которые она не решалась произнести.

Наконец, сказала:

—           Заходи к нам, Дима.

Он пронзительно посмотрел на нее и едва заметно покачал головой. Этот мальчик, подумала она, старше не только Зои, но и меня.

—           Приходи ко мне в гости,— нашлась Лидия Николаевна и снова поежилась под взглядом Димки. Точно он ответил: «Милостыни не принимаю». Но Димка улыбнулся и сказал:

—           К вам — может быть.

Лидия Николаевна не вызвала лифт, а медленно, отдыхая на каждой площадке, пошла по лестнице.

Ах, эти дети! Они растут и, вырастая, прибавляют забот каждому дому. Заботы всюду разные, и неизвестно, какая тяжелее. Как-то сложится Зойкина жизнь? Вовсе не исключено, что на самом взлете, когда будет она молодой женщиной, благополучие изменит ей в самостоятельной жизни — родители не вечны,— и вот тогда, тогда сумеет ли она бороться, как мать и отец, выстоит ли в непростых обстоятельствах?

Ведь чтобы выстоять, мало сил и воли мало. Нужно еще что-то, по-настоящему человеческое, высокое. Да, вот это слово. Надо уметь сострадать. Требуется сострадание. Но найдется ли оно у Зойки, ставшей взрослой?

Зоя, точно, ждала мать. Вопрошающий, заинтригованный взгляд:

—           Ну, как кино?.. С мальчиком?

Откуда такая жестокость?

—           Почему ты не пошла с ним? Вернее, почему отказала при мне?

—           А почему я должна идти с ним?

—           Я считала вас школьными товарищами.

—           Мы с ним объяснились.

—           Каким же образом?

—           Я сказала ему, что мы хотя и одногодки,  но он

ведет себя по-мальчишески. Я для него старушка. Отслужит в армии и выберет себе в подружки молоденькую девочку, она к тому времени как раз подрастет.

—           А ты состаришься?

—           Да, я поступлю в институт, и у меня появятся новые друзья.

—           И этим ты дала ему понять, что вы разного поля ягоды?

—           Мы останемся знакомыми, как были. И этого достаточно.

—           Ты знаешь, что у него дома?

—           Ты думаешь, это смягчающее обстоятельство?

Лидия Николаевна вышла на балкон: все дрожало в ней, хотелось хлебнуть свежего воздуха. Но стояло жаркое лето, и воздух на улице был раскален.

Когда-то ей делали операцию под местным наркозом, и она явственно помнила ощущение неосязаемости, когда тело заморожено и ничего не слышит. Она не слышала ничего и сейчас точно так же. Онемелость, застылость души. Неожиданная застылость — от слов собственной дочери. Вот оно, неблагополучие благополучия....

Но Лидия Николаевна знала: скоро онемелость пройдет и все в ней заболит, заноет, заноет и много дней будет она рыться в себе, страдая, мучаясь, откапывая в дальней памяти день, час, неверный поступок и слово, которые, прорастая, взошли в Зойке, ее собственной дочери, этим холодом и этой жестокостью к славному мальчишке с трудной судьбой.

И вовсе не обязательно, что она докопается до этих слов и поступков непременно в себе. Может, зерна эти брошены другим ветром, о котором не знает никто, даже Зойка.

Ах, дети...