Вернувшись из Ковеля, где она пробыла десять дней, Дуплякова сообщила, что трех бесов чудотворец изгнал, но четыре еще остались.

Я поинтересовался, как проходило лечение. Полина рассказала, что в Ковеле она несколько дней по требованию чудотворца постилась. Потом в дом, где она остановилась, пришли чудотворец и несколько сопровождавших его верующих. Во время усиленной совместной молитвы Полина вдруг почувствовала какое-то облегчение и после молитвы сообщила об этом чудотворцу. Тот тут же заявил, что чудо состоялось, но вышли только три беса, и велел приехать еще раз для изгнания оставшихся четырех. Почему он решил, что вышли именно три, а не два или четыре, ни он Полине, ни она мне вразумительно объяснить не сумели.

В ту пору подобные случаи вызывали у меня недоумение, но быстро забывались. Как и любому верующему, мне тоже не хотелось мучить себя сомнениями и лишаться заманчивых надежд на жизнь вечную, на особое милосердие и покровительство бога.

А теперь, словно в отместку за былые заблуждения, память вновь и вновь возвращала меня в прошлое, безжалостно обнажая суть того, во что я когда-то верил сам и чему учил других...

Так промаялся я всю ночь, и, когда наступил рассвет, оказался я гол и беззащитен перед нарождающимся днем. О чем бы я ни подумал, ни в чем не находил смысла. Надо было собираться на работу, но и в ней не было смысла, как не было его во всей этой жизни. И не знал я — идти или не идти, потому что если не пойти, то решат, что я заболел, и придут навестить, и надо будет что-то говорить, а что я могу сказать, если пусто в душе и пусто в мыслях. А если идти, то надо весь день делать что-то, не имеющее ни смысла, ни значения, и надо что-то говорить о работе, как будто есть какой-то смысл и в самой работе, и в этих разговорах...

Проходил день за днем, неделя за неделей. Иногда мне казалось, что я вновь обрел былую веру. И я хватался за нее обеими руками, но... в руках у меня опять оказывалась пустота.

И не с кем было мне посоветоваться, не с кем откровенно поговорить, некому высказать всю боль и тяжесть своего разочарования. Даже жена, казалось бы самый близкий человек, не поняла меня, когда я пытался объяснить ей, что произошло со мной. Для нее мое прозрение было лишь страшным грехом. Я стал одинок и бесприютен, как странник в чужой стране, не знающий ее языка. С людьми неверующими я поддерживал только самые необходимые контакты, да и странно и неловко было мне войти в незнакомую мирскую жизнь. А со своими бывшими единоверцами, к которым принадлежали и все мои родственники, мы говорили уже на разных языках.

Жизнь обтекала меня, как мощная река маленький островок. Я мучился ночами, то и дело просыпаясь.

Надо было на что-то решаться. И я задумал вновь куда-нибудь переехать, туда, где не было бы никакой связи с прежней жизнью и ничто не напоминало бы о ней. Но жена резко воспротивилась моему желанию, и я понимал ее: для нее жизнь без единоверцев была бы подобна ссылке. И тогда я уехал один. Уехал далеко. Туда, где труднее,— в Норильск.

Все здесь было для меня ново и непривычно. Приходилось мне нелегко. Но и физически и морально я начал чувствовать себя гораздо лучше. Вернулся сон, и по утрам я вставал бодрый, отдохнувший. Радостно встречал начинающийся день.

Я по-прежнему каждый день читал Библию и размышлял над ней, пытаясь понять, почему раньше я не замечал в ней тех противоречий, которые теперь сами бросались в глаза. И постепенно мне стало ясно, что раньше я воспринимал в библейском образе бога только положительные черты, и лишь сейчас стало открываться мне, сколько в нем отрицательного. И все больше крепло во мне сознание, что я прав, что бога — во всяком случае, такого, каким рисует его Библия,— нет и не может быть. И если бог где-то и есть, размышлял я, то он совсем не такой и не может оказывать никакого влияния ни на жизнь, ни на судьбы людей.

Так жил я в Норильске. Но Север есть Север, он требует крепкого здоровья, а какое уж у меня было здоровье! После некоторого улучшения оно вновь подвело меня. Теперь я уже не боялся   обращаться   к   врачам.

Север вам противопоказан, сказали мне. Поменяйте климат и постарайтесь вести спокойный, размеренный образ жизни.

Делать было нечего. После некоторого раздумья я вернулся в Запорожье, куда к этому времени переехала и жена с детьми.

Здоровье улучшилось, но морально я себя чувствовал гораздо хуже, чем в Норильске. Там никто не знал моей прежней жизни, не было не только единоверцев, но и, насколько я мог убедиться, вообще не было верующих. И я спокойно вписался в окружающую жизнь. Здесь же, в Запорожье, в доме постоянно шли разговоры о вере. Кроме того, когда все уходили в молитвенное собрание, напоминала о себе многолетняя привычка к активной проповеднической и организаторской деятельности, к окружению людей, которых я считал своими «братьями» и «сестрами». Ведь какие бы внутренние счеты и споры ни раздирали общину, по отношению к «миру» она почти всегда оставалась сплоченным и единодушным коллективом. И я остро чувствовал, как не хватает мне этого ощущения общности и единодушия.

Отчасти еще проверяя себя, отчасти тоскуя и тяготясь душевным одиночеством, я время от времени бывал в молитвенных собраниях. Но ни радости, ни облегчения мне это не приносило. В общине молились за меня, как за заблудшую душу, постились, пророчествовали, говорили на «иных языках», пытались меня увещевать. Мне же было больно и тягостно смотреть на все это. И однажды на братском собрании я заявил, что бога нет и не может быть. Подумайте хорошенько, сказал я бывшим единоверцам, ведь никто из вас не может ответить на многие вопросы. Вы начинаете путаться в толкованиях, ссылаться то на неисповедимость путей господних, то на высший смысл, постижимый лишь верой, а не разумом. А если предположить, что бога нет, то на все вопросы находятся логичные и убедительные ответы.

Меня опять принялись увещевать, но что они могли мне доказать, если Библию я знал лучше многих из них, не говоря уже о том, что я видел ее теперь непредубежденным взглядом, то есть куда более ясно и четко, чем они...

Я вернулся в Запорожье уже полностью неверующим, но не обретшим нового смысла и новых целей в жизни. Позади была пустота, и впереди виделась тоже одна пустота. Многие сомнения еще мучили меня. Пусть нет бога, но есть люди, к которым я был когда-то искренне привязан, вместе с которыми столько пережито. Кроме того, мои прежние представления о неверующих к тому времени почти не изменились. В Норильске я видел и выпивки, и курение, и сквернословие. Правда, как я теперь понимаю, в большинстве своем и там были люди порядочные, не пьющие лишнего, не сквернословящие. Но мне, привыкшему и курение, и сказанное в сердцах резкое слово, и рюмку вина считать большим грехом, все неверующие казались погрязшими во всевозможных грехах.

И теперь в Запорожье, оказавшись в полном духовном одиночестве, с сознанием потраченных впустую и десятков лет, и здоровья, без всякого смысла и цели в жизни, без надежд на будущее, я стал приходить к мысли, что жизнь прожита и пора поставить точку. И от этого тихого, безвыходного отчаяния я решился на такой шаг, который раньше бы мне и в голову не мог прийти.

Я всегда испытывал неприязнь к атеистам. Одно дело — просто неверующий человек, считал я, и совсем другое дело — атеист — богоборец, слуга Сатаны. Даже говорить с такими людьми я прежде считал за большой грех. А теперь я сам обратился в местную организацию общества «Знание». Там меня познакомили с Ильей Кондратьевичем Гаем — удивительно умным и душевным человеком, бывшим моряком, полковником в отставке. Мы долго беседовали с ним, и, когда расстались, он пообещал дать мне книгу бывшего ксендза Рагаускаса. Прочитай, подумай, сказал Илья Кондратьевич, Рагаускас прошел такой же сложный путь духовных исканий, как и ты. А когда прочтешь, поговорим...

Договорились встретиться на следующий день в шесть вечера на нашем берегу. Сам Гай жил на другом берегу, и добираться до места встречи ему было долго и сложно. А на следующий день ударил дождь со снегом. Погода такая, про которую говорят, что добрый хозяин и собаку во двор не выгонит. А Гай ведь пожилой человек! И я был уверен, что не потащится он в этакую даль из-за какой-то книжки, которая к тому же нужна не ему, а мне.

Но он приехал! Это был первый удар по моим представлениям о неверующих.

Книга Рагаускаса взволновала меня. Я то и дело находил в ней мысли и ситуации, созвучные с моими. И я невольно ухватывался за его рассуждения о жизни и вере, получая в них поддержку собственным размышлениям. Значит, не только я так думаю. И если каждый из нас пришел своим собственным путем к одному и тому же, то не говорит ли это о том, что мы отыскали истину?

Мы вновь встретились с Гаем и вновь долго и обстоятельно беседовали. Я стал бывать у него дома и, чем больше узнавал его, тем больше удивлялся его уму, его знаниям, его душевной тонкости и щедрости. Меня радовали его отношения с женой, его искренность, честность, обязательность. Мне захотелось быть похожим на него, захотелось такого же домашнего уюта и тепла. И я вдруг понял, что неверующий может быть гораздо нравственнее, чем верующий.

Это открытие буквально потрясло меня. Но это было радостное потрясение, вновь возвратившее меня к жизни. Теперь у меня было из-за чего и для чего жить. И я подумал, что жизнь хороша именно благодаря таким людям, как Гай.

Осенью я пошел в вечернюю школу. И здесь мне повезло на хороших людей. Был ноябрь, люди учились уже третий месяц, а я, окончив когда-то всего восемь классов, попросился прямо в десятый.

Честно говоря, я не надеялся на удачу. Но вышел откровенный разговор с преподавателем Алевтиной Ильиничной Мышастой, и она поняла меня. Конечно, пришлось много заниматься, но мне помогали и учителя, и мои новые друзья, да и сам я, обретя новый смысл в жизни, занимался яростно и неутомимо.

Десятый класс я окончил на четверки и пятерки, а одиннадцатый — на отлично. Учеба захватила меня, в ней я находил тот же неослабевающий интерес, как когда-то в изучении Библии и подготовке к проповедям. Кроме того, у меня почти не оставалось свободного времени, появились друзья в школе и на работе, и прежняя тоска по общине, по единоверцам отступила.

В 1972 году я поступил на вечернее отделение индустриального института. И все было бы хорошо, но дома атмосфера все больше накалялась. Жена не могла простить мне отход от веры. Я вновь и вновь все ей объяснял, все растолковывал, и порой казалось, что она начинает понимать меня, соглашаться с моими доводами и аргументами, но буквально на следующий же день слепая вера брала в ней верх и она проклинала меня, оскорбляла, называя предателем.

В том же году я познакомился с Виктором Ефимовичем Переверзевым, который вскоре стал моим старшим товарищем и другом. Именно Виктор Ефимович убедил

меня в том, что опыт моих духовных исканий по-своему ценен и что я должен передать его людям. Мне почему-то казалось, что я обязательно должен буду ругать своих бывших единоверцев, выставлять на всеобщее обозрение все их грехи и человеческие слабости. А это я считал недостойным. Но вскоре я убедился, что Виктор Ефимович относится к верующим с большим сочувствием, воспринимая их религиозность как их беду, а не вину. И что поносить веру от меня никто не требует, что я просто должен рассказать о своих духовных исканиях и о тех результатах, к которым я пришел. Так начались мои выступления по радио, в печати, перед пропагандистами атеизма и населением. И это еще больше наполнило мою жизнь. Но в семье отношения не налаживались. Кончилось тем, что мне пришлось уйти в общежитие.

Четверть века я посвятил неустанному, ежедневному служению богу: около пятнадцати лет — проповеди слова божьего и миссионерству, десять лет — наставлению верующих. Лучшие годы жизни — юность и молодость — остались позади. Сколько можно было сделать полезного за эти годы! Но они ушли, и их уже не вернуть. Ушли впустую. Я считал, что борюсь за истину, за высшие идеалы, за торжество правды, справедливости и добра. И ради этого торжества не жалел ни времени, ни сил, ни здоровья. Не жалел себя и не жалел других, добиваясь неукоснительного соблюдения всех требований вероучения. Служение богу я ставил превыше всего — превыше личного счастья и своего и верующих, превыше законов и норм, принятых в том обществе, в котором мы жили.

Теперь, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что смирение и кротость, которые мы ставили себе в заслугу, следуя требованиям вероучения, были лишь в наших молитвах и беседах. А нашими делами, нашими поступками, нашим отношением к окружающим нас людям руководила непомерная гордыня, столь осуждаемая нами на словах. Ведь мы были особые, «избранные»! Мы должны были обрести жизнь вечную, а все остальные — погибнуть в грехах и разврате!

Горько разочаровываться в своей исключительности, увидеть, что ты такой же, как десятки и сотни миллионов других людей.

Я знал немало верующих, которых влекло к религии чувство исключительности, избранности, превосходства над окружающими их людьми. Каждому человеку необходимо чувство самоуважения. Но именно самоуважения, а не самомнения и гордыни. Самомнение, гордыня — это то, чем человек сам награждает себя без всяких к тому оснований. Чувство самоуважения же формируется на основе сознания той пользы, которую ты приносишь обществу, окружающим тебя людям, заслуженного авторитета у товарищей по работе, соседей, в кругу родных и близких людей.

После моего отречения прошел уже не один год. Многое за это время переосмыслено, многое обдумано. У меня хорошая семья. Старшие сыновья с моей помощью избежали моих ошибок. Я этому очень рад и даже немного завидую им — они многого сумеют достичь, если хватит настойчивости и энергии. У меня хорошая работа, дающая мне не только хороший заработок, но и большое моральное удовлетворение.

Жизнь моя наполнена семьей, работой, книгами. И только одно напоминает о прошлом — неудовлетворенная страсть к учебе, которую я стараюсь удовлетворить самообразованием, да надорванное здоровье нередко подводит меня. Это расплата за ошибки прошлого.

Конец рассказа... 1 часть  2 часть  3 часть