Вот что получилось, когда я преодолел святую веру в Библию! Я упомянул лишь несколько противоречий и явных нелепостей, а ведь их там тьма-тьмущая...   .

На втором году гитлеровской оккупации меня перевели в Паневежис на должность капеллана мужской гимназии. Узнав о назначении, я пошутил:

—           Видно, так уж мне на роду написано: учить других там, где сам учился. Сначала Купишкис, теперь —

Паневежис...

На лето я отправился в Кдлненай, где настоятелем был мой бывший однокашник Клумбис, а вторым ксендзом — наш старый приятель Иокубайтис. Я пробыл там две недели. Мы много беседовали с Иокубайтисом, и многие доводы Антанаса глубоко засели в моем сознании.

—           Помнишь ли ты, Ионас,— спросил Иокубайтис во время одной из прогулок,— с какою целью господь сотворил человека?

—           Чтобы тот знал, любил, почитал бога, верно служил ему и тем заслужил жизнь вечную,— выпалил я.

—           Но если человек — творение бога, а бог—цель человека, то что же этот господь бог сделал с нами, людьми? Ведь он отколол бессовестную штуку: устроил нашу природу так, чтобы мы не попали к нему, не достигли цели своей жизни!

— Что за околесицу ты несешь? — возмутился я.

—           «Небеса — наша истинная отчизна, а земля лишь

место временного пребывания, место ссылки»,— говорит

святая вера. А боженька устроил нас так, что   мы  изо всех сил цепляемся за место ссылки. Все наши ощущения, все способности, все инстинкты направлены к земному, служат тому, чтобы мы как можно лучше устроились в сей юдоли слез и как можно дольше пробыли здесь. Ну, а поскольку всевышний создал человека именно таким, а не иным, человек выполняет волю божью: даже самая рьяная богомолка старается как можно дольше прожить в этой юдоли слез и как можно позже приобщиться к небесной благодати. Захворав, она просит у бога здоровья, дает обеты, вызывает врача, принимает лекарства... Нет, человек создан по принципу: «Все — земному бытию!» Посуди сам: конечная цель человека — бог. Однако бог сбивает человека с пути, ибо человек по своей натуре устремлен не к небу, а к земле. Разумный, добрый и справедливый бог устроил бы человека так, чтобы он всем существом стремился отсюда к истинной родине — небу...

Тут мне полагалось бы подать реплику о свободной воле, но я уже знал, как легко опровергнуть этот аргумент...

В другой раз зашла речь о морали. Я, защищая позицию церкви, говорил, что религия очищает и облагораживает человека, а Иокубайтис раздраженно твердил свое:

—           Разве ты забыл, Ионас, то место в евангелии, где Христос обращается к злодею, распятому вместе с ним: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю»? Разве это не хороший пример для людей? Всю жизнь этот головорез убивал, грабил, распутничал, но достаточно было ему перед смертью обратиться к Христу с просьбой: «Помяни меня, господи, когда приидешь в царствие твое!» —и сразу же новый прохвост... прошу прощения, я хотел сказать —новый праведник отправился в рай! С этого пройдохи взяли пример многие ловкачи времен раннего христианства. Они примыкали к последователям Иисуса, но нарочно не крестились, пока не заболеют или не доживут до старости, чтобы одним выстрелом убить двух зайцев: вволю насладиться радостями жизни сей, а после смерти приобщиться к небесному блаженству...

—           Нельзя описанный в евангелии случай возводить в правило; бог может и не дать человеку благодати перед смертью. Тот, кто дурно живет, обычно плохо кончает,— пытался я возразить.

—           Значит, spiritus ubi vult spirat («Дух дышит, где хочет»). «Кого хочет, милует, а кого хочет, ожесточает»?

Ведь так сказано в Послании к римлянам. Следовательно, бог играет людьми, как сытый кот мышью! «Хочу — к сердцу прижму, хочу — к черту пошлю!» Да ведь это самодурство, и только. Когда ксендз заводит шашни с какой-нибудь дамочкой, он больше всего страшится ее мужа. Он боится также, чтобы о его подвигах не пронюхали святоши-богомолки. Ну, может быть, остерегается подхватить известную болезнь... И уж меньше всего ксендз боится в таких случаях вездесущего всевышнего, не правда ли?

Я молчал, не зная, что ответить.

—           Вспомни кого-нибудь из своих постоянных посетителей. Ведь ты не хуже моего знаешь, что к каждой исповеди кающийся является с тем же самым багажом. Если бы каждая исповедь удерживала хоть от одного греха, то спустя некоторое время исповеди стали бы ненужными, ибо человек перестал бы грешить. Но такие чудес что-то не наблюдается. Мало того, у исповеди есть

одна, худшая сторона,— продолжал Иокубайтис.— Представь, что государство отменяет все уголовные законы и вместо них провозглашает один, единственный закон, звучащий примерно так: «Все граждане не реже раза в год должны являться в участок и откровенно признаваться дежурному полицейскому во всех преступлениях, присовокупляя слова: «Сожалею о содеянном и твердо обещаю больше так не поступать». При этом государство гарантирует, что полиция будет все хранить в строжайшей тайне и преступников не постигнет кара. Сами верующие назвали бы этот закон поощряющим преступления и до идиотизма глупым. К счастью, никто не издавал такого смехотворного закона, за исключением христианской церкви. Но почему же ни один верующий не осмеливается назвать этот церковный закон глупостью?

Иокубайтис сразил меня этим своим новым парадоксом.

На одной из прогулок Иокубайтис достал из кармана Новый завет и прочел: «И, когда они возлежали и ели, Иисус сказал: истинно говорю вам, один из вас, ядущий со мною, предаст меня. Они опечалились и стали говорить ему, один за другим: не я ли?.. Он же сказал им в ответ: один из двенадцати, обмакивающий со мною в блюдо... Лучше было бы тому человеку не родиться».

—           Вот место, которое больше всего нравится мне в

священном писании! —воскликнул Антанас—Буквально шедевр! Эти несколько фраз повергают во прах буквально все нравственное богословие!

Сказать по правде, я уже давно приметил это местр, но все избегал поставить точки над «и», старался не думать об этом.

—           Кто отвечает за рождение человека? Он сам?

В его появлении на свет повинны отец и мать. Но родители только орудие господа, а подлинный создатель человека — бог. Следовательно, слова Христа «Лучше бы тому человеку не родиться» надо понимать так:

«Лучше было бы тому человеку, если бы бог не сотворил его». Иначе говоря, Христос, будучи богом, сам признает, что, сотворив апостола Иуду, допустил ошибку. Почему же, признавая это, он не принимает на себя ответственности? Почему за свою вину карает

Иуду? Что ты молчишь, Ионас? Всевышнего обвиняет само евангелие, так хоть ты защити господа, если можешь!

Жутко было слушать еретические слова Антанаса, но в то же время интересно!

—           Чего стоит перед этими словами Христа все нравственное богословие?! К чему разговоры о свободе воли, кому нужны трактаты «О человеческих действиях»,

«О справедливости и праве» (разделы нравственного богословия)? «Сын человеческий идет, как писано о нем»,

«Один из вас предаст меня». Значит, все в мире свершается только по плану, намеченному богом. Так где же она, свобода воли? Ее у человека ничуть не больше, чем у точного часового механизма. Но если часы останавливаются или начинают врать, мы ведь не бьем их, а заводим или отдаем в починку. Так почему же бог за свои собственные капризы или ошибки так жестоко карает человека? Вот еще одно классическое место в евангелии:

«На другой день, когда они вышли из Вифании, он взалкал; и, увидев издалека смоковницу, покрытую листьями, пошел, не найдет ли чего на ней; но, придя к ней, ничего не нашел, кроме листьев... И сказал ей Иисус: отныне да не вкушает никто от тебя плода вовек! И слышали то ученики его... Поутру, проходя мимо, увидели, что смоковница засохла до корня». Какая ерунда! Иисус Христос, не найдя на смоковнице плодов, проклял дерево.

Бог за свои собственные действия карает не только людей, но и растения! Но ведь за деревьями, кажется, еще ни один, даже самый дубиноголовый, богослов не отважится признать свободу воли. Иисусу почему-то загорелось отведать смоквы именно  в  то  время, когда по плану господа бога полагалось быть только завязям. И вот, не найдя плодов, он проклинает несчастное дерево!

—           Почему ты говоришь, что Иисус искал плоды не вовремя? — удивился я.

—           Вот,— протянул Иокубайтис евангелие,— черным по белому: «ибо еще не время было собирания смокв»...

Исход битвы на востоке складывался не в пользу гитлеровцев. В конце июня 1944 года вновь послышалась канонада. Не прошло и месяца, как от фашистов в Паневежисе и духа не осталось.

Когда в Литве была восстановлена Советская власть, я остался не у дел. Школы больше не нуждались в капелланах... Временно я был назначен викарием в один из паневежских приходов. Но вскоре меня вызвал епископ.

—           Многие ксендзы,— сказал он,— покинули Литву вместе с германскими войсками. Среди них — часть профессоров Каунасской семинарии. Урон надо быстро восполнить. Мне нужно подобрать для семинарии духовника...

На следующий же день я получил каноническое назначение.

Я с большим рвением взялся за дело, вкладывая всю душу в подготовку к размышлениям, беседам, проповедям, реколлекциям и исповедям семинаристов.

Приступая к новым обязанностям, я поставил перед собой цель помочь юношам в понимании задач священства, ознакомить их с реальными условиями жизни и деятельности ксендза. Старался говорить с ними по душам, без уверток, стараясь дать ответ на все вопросы, даже на те, что замалчивались или объяснялись тенденциозно в мою бытность семинаристом.

Преподавателей в семинарии не хватало, и мне вскоре поручили читать космологию. Это оказалось более сложным, чем обязанности духовного наставника.

Понемногу я втянулся в преподавательскую работу: начал читать кроме космологии курс рациональной психологии, введение в философию и другие предметы,

Преподавательская работа углубила мои знания. Исполняя обязанности духовника, я подробно разобрался в догматике, в вопросах христианской морали и аскетики, а преподавание богословских дисциплин дало мне возможность досконально изучить философские основы христианского мировоззрения.

Правда, эти «науки» были знакомы мне по университету и семинарии. Но тогда их изучение было делом памяти, а не разума. Считая профессоров непоколебимыми авторитетами, я свято верил каждому их слову и некритично усваивал преподносившиеся ими истины.

Теперь же я чувствовал себя путником, взобравшимся на высокую гору, откуда открываются широкие горизонты. Христианское мировоззрение лежало передо мной целиком, но в нем было немало отдельных мест, которые портили общую картину, не гармонировали с целым. Поэтому я пользовался любой возможностью еще раз внимательно приглядеться к местам, вызывавшим у меня сомнения.

Тенденция исканий была вполне определенной: я страстно желал сохранить и укрепить веру, но одновременно мне хотелось добраться до истины, какой бы она ни была.

Я жил в Каунасе неподалеку от маленького костела монахов-марианцев и не раз в вечерних сумерках приходил сюда. Укрывшись от людских глаз, опускался на колени перед большим алтарем и просил:

-- Господи Иисусе, если ты воистину пребываешь здесь, услышь меня. Вот я, твой служитель, обращаюсь к тебе в труднейший час жизни... Ты видишь, сколь искренне я ищу истину, но не знаю, где она. Ты, боже, дал мне разум. Почему же прекрасный твой дар уводит меня все дальше от тебя? Ведь чем больше я размышляю, тем больше отрываюсь от веры, от тебя, господи... Так спаси же меня, Иисусе! Протяни руку, как тонущему апостолу Петру! Ты не можешь остаться глухим, если сам избрал меня из тысячи юношей и призвал служить себе...

Ничуть не сомневаюсь, что, если бы мои просьбы слышал человек, способный помочь мне, он бы сжалился надо мной. Неужели же бог, это всеблагое и всемогущее, как утверждает религия, существо, мог быть хуже, бессердечнее людей?

То, что бог не услышал моей молитвы, было еще одним веским доказательством его небытия. Вывод напрашивался только один: святая святых была пуста...

По мере того как во мне увеличивалось неудовлетворение религией и церковью, возрастал и мой интерес к жизни светского общества, этого нового для меня мира. Я стал замечать в светской действительности все больше положительных сторон, которых раньше не видел, все сильнее становилось желание самому включиться в созидательный труд народа.

Я еще бывал на исповеди, но с каждым разом все неохотней; в чем мне было каяться, в чем признаваться? Я уже не боялся сомневаться в догмах, читать индексированные книги без разрешения епископа, есть по пятницам скоромное и т. д.

Бревиарий я еще листал, но все чаще спрашивал себя: кому это нужно? Богу? Если он и существует, то ему от моего чтения ни холодно ни жарко.

Когда церковь перестала быть для меня божественным учреждением Христа на земле, остановился пульс моего священства.

Был ли это какой-то особенный момент в моей жизни? Кажется, нет. Ведь четкой грани между священником и мирянином нет и не может быть; процесс разочарования в призвании происходит очень медленно, едва заметно, подобно тому как исподволь занимается заря и ночь сменяется днем.

А бог еще держался! Как ни странно, дело обстояло именно так: религию я уже не признавал, но в бога еще верил. Правда, мое представление о боге тоже менялось. Постепенно от него остался только знак вопроса. И все же этот знак беспокоил меня: должна же существовать, думал я, первопричина бытия.

Но и это продолжалось недолго. Я наконец согласился с тем, что вечность материи исключает бога.

Наконец этот долгожданный день наступил.

Потом бывшие мои коллеги и начальники сокрушались:

— Сами виноваты... Прошляпили! Надо было вовремя спохватиться. Мы бы уличили его в недозволенных связях с определенными личностями, освободили от обязанностей профессора духовной семинарии, выслали бы из Каунаса, скомпрометировали, запретили служить — тогда и отрекайся от сана! Это не произвело бы того эффекта, который вызвал неожиданный скандал.

До глубокой ночи приводил я в порядок свои вещи, потом лег, но сон не шел ко мне.

Как обычно, я в урочный час пошел в костел, облачился, взял чашу и вышел к алтарю, тихо радуясь финалу моего священства.

Mecca подходила к концу. Я предложил хлеб и вино, причастился, приобщил благочестивых женщин, прочитал последнюю молитву, закрыл служебник, поцеловал жертвенник, повернулся с возгласом «Dominus vobiscum» («Господь с вами») и, глядя на коленопреклоненных людей, медленно, четко проговорил:

— Jte, missa est!

«Ступайте, месса окончена!» — эти слова шли от чистого сердца. Моя служба окончена! Сегодня я навсегда сбрасываю маску священства, скрывающую мое истинное человеческое обличье.