Далеко-далеко, в Дубовицком бору, возит на своем прицепе огромные, очищенные от веток и коры стволы Петер Хонко, сын Пауля; скоро его тяжелый трактор загрохочет на перроне Дубовицкой товарной станции. А там совсем рядом — стекольный завод. Прямо против платформы — холодная печь. Ее облицовкой и занят сейчас Йозеф Камбор, отец Лешки. Как раз в эту минуту он ловко делит на четыре равные части плитку огнеупорного кирпича.

Ну, и еще Ксюха. Красавица Ксюха Хонко, сестра Петера, гордость матери, любимица отца. Она сейчас в городе, сидит с подружкой в кафе-мороженом и преспокойно лакомится пломбиром. Занятия окончились, а поезд будет только в два.

Словом, все жители хутора Олег заняты своими делами, никто и знать не знает про пьяного Хонко, никому и невдомек, что на него опять «нашло». Хутор — в стороне от деревни Катун, на отшибе, за ним — лишь бескрайний лес, так что важный рыжий петух может сколько угодно выражать возмущение, коза Мета мекать, а пес Принц выть и скулить — никто их даже не услышит.

А поленья так и летят! Долговязый Пауль качается на негнущихся ногах, черные волосы упали ему на гла-за, но целиться он еще может. Одно полено приходится

Принцу по шее, другое — по задней лапе, третье — по левому уху.

Да куда же запропастился Семен? Может, он сидит наверху, под мельничным навесом? Иногда он туда забирается, правда только по вечерам, когда круглое красное солнце спрячется за сосны. Или, может, он торчит у ручья, против того места, где прежде крутилось мельничное колесо? Там в тихой заводи и теперь еще иной раз всплывает из глубины пугливый линь. А может, он проскользнул потихоньку в мастерскую сапожника Никита, пока тот в отлучке, чтобы подточить на электрическом точиле свой складной нож? А то разве Никита позволит. Он и сам-то к этому точилу подходить боится!

Будь на то воля матери Лешки, мальчишка сидел бы сейчас дома за круглым столом и занимался чистописанием. Четыре страницы в день, и не шкни! С тех пор как вся деревня узнала, что ее сын пишет, как курица лапой, фрау Камбор людям в глаза глядеть стыдится. Да нет, Семен не сидит сейчас дома за круглым столом. И занимается он чем угодно, только не чисто-писанием.

Но ведь где-нибудь же он есть! Каменщик Йозеф Камбор воображает, что сынок его колет сейчас дрова в сарае за бывшей конюшней. То-то он удивится, когда вернется домой! Ни одного полешка! Ни единого! Мальчишка увиливает от работы, воображает, что ему придется лишь кнопки нажимать — одним движением пальца пускать в ход машины. К чему же тогда работать!

Нет, Семен будто сквозь землю провалился. А ведь его ждет еще и малыш Хенель. В шалаше из досок сре-ди кустов у пруда, на узком мысу, с трех сторон окруженном водой — шалаш тут и не заметишь. Зачем он нужен? Да мало ли зачем! Тут можно спрятать что-нибудь, если понадобится, или тайком наблюдать за всеми, кто приходит к пруду. В общем, тут есть чем заняться. А то еще можно вообразить, будто шалаш — это капитанский мостик, мыс — большой корабль, а пруд — море. Малыш Хенель с радостью взял бы на себя роль помощника капитана, а капитаном пусть уж будет Семен. Только бы он пришел.

Но его и здесь нет. Нигде его нет. А бедный Принц все воет, а поленья летят, и глаза Пауля Хонко угрюмо сверкают. Чем все это кончится?

Принц, поджав хвост, забивается в конуру, в самый дальний угол. Некоторое время Пауль Хонко стоит озадаченный: чем бы теперь заняться? Затем наклоняется и, покачнувшись на длинных ногах, делает шаг вперед, к будке. Кажется, он вот-вот упадет. Но нет, он не падает, он поднимает с каменного фундамента мельницы ржавый железный прут, который лежал здесь годами среди мха и пробившейся меж трещин травы, и сует его в будку Принца. Пес от страха визжит, потом вдруг выскакивает из будки и в отчаянии пробует броситься на Хонко. Но короткая цепь тянет его назад. А Пауль Хонко беззвучно смеется и замахивается на собаку же-лезным прутом. Ох, если мы не найдем Лешки, плохо дело!

Да вот же он! Здесь как раз Мельничный ручей снова впадает в речушку. Летом тут стеной стоит высокий камыш, плотина поверху зарастает сочной зеленой травой, а у воды полно душистой осоки. Сейчас, конечно, всего этого нет, только робкие первые ростки; одна лишь осока успела разостлать свой желто-зеленый ковер, она всегда весной торопится. Здесь, головой вниз к воде, и лежит Семен. Сначала на гребне плотины мы видим его ступни, потом джинсы, наконец серый сви-тер, подбородок, нос и темную шевелюру в зеленой траве. И как это только он может так лежать, вверх но-гами?

Во всяком случае, вот он, Семен. Правда, в следующую минуту мы замечаем, что он, собственно говоря, отсутствует. Нет, он, конечно, лежит вниз головой на плотине, с этим никто не спорит, ошибиться тут невозможно — таких черных, густых бровей, таких длинных ресниц нет больше ни у кого во всей округе,— лежит-то он здесь, да мысли его совсем в другом месте. И, конечно, где-нибудь там, у Даниелы Грайнер, дочери катунского лесничего. А уж если Семен размечтался о Даниеле, то это надолго. Он может вот так часами,

закрыв глаза,, лежать, сидеть, стоять и даже ходить, Бывает, конечно, споткнется о корень или угодит ногой в яму. Но ему все нипочем. Откроет глаза, встанет, отряхнется и пойдет дальше, не переставая думать о Даниеле.

Она, естественно, об этом не знает. Семен скорее вырвет себе язык, чем выдаст свою тайну. Ему и так хорошо. В классе он сидит как раз позади Даниелы и может каждый день любоваться ее гордой тонкой шеей, каштановыми завитками на затылке. А то еще может заглянуть через плечо к ней в тетрадь, где все буквы— ровные, круглые, ясные, как жемчужины. Нет, Даниела девочка что надо; ничего удивительного, что Семен с некоторых пор только о ней и думает. Эх, была б она, что ли, чуть-чуть похуже,— может, бедному Принцу не пришлось бы тогда ждать так долго. Так уж все в этом мире перепутано!

Помощь приходит неожиданно. Мы ведь совсем за-были про петуха. А ему уже невмоготу стало на дворе мельницы. Коза мекает, пес скулит, а тут еще баран Ярослав взялся таранить рогами двери хлева — такого не вынести даже петуху чистейшей родайландской породы, хоть перья у него — настоящая броня. Петух кругами носится по двору — нигде нет выхода! Повсюду каменные стены. Только ворота открыты, но там Хонко с железным прутом. Осталась одна, последняя возможность — набраться храбрости и подняться ввысь. Часто-часто захлопав крыльями, он с усилием взлетает на водосточный желоб, затем перебежками добирается по скату крыши до самого конька. Здесь, наверху, можно и поважничать — здесь он в безопасности. Он вытягивается, победоносно кричит, и кукареканье его заканчивается долгим, дрожащим гортанным «у-у-у».

Вот это доходит до слуха Лешки. И вправду доходит. Во-первых, пение петуха в эту пору — вещь не-обычная; во-вторых, такого еще не бывало, чтобы он забирался на конек крыши; в-третьих, это гортанное «у-у-у» может означать лишь высшую степень возмущения. Во всяком случае, все это настораживает. Семен тотчас вскакивает на ноги. Вернее, хочет вскочить. Но надо учесть, что лежит он вниз головой на плотине и мысли его только что еще были так далеко отсюда.

Проходит некоторое время, прежде чем Семен вспоминает, где у него руки, где ноги. Зато теперь он припускает бегом через луг прямо к хутору.

Еще не добежав, он уже слышит, что там творится. Ему не надо объяснять, в чем дело, он и сам все понимает. На Пауля Хонко опять «нашло». Надо его остановить, иначе он все разнесет вдребезги.

Но кто это сделает?

Кроме Лешки, некому. Значит, Семен?

Каким же это образом? Мальчишке, школьнику — допустим, не из слабых, но все-таки,— ему ли тягаться с пятидесятилетним Хонко, сильным, как бык, да еще вдобавок очумелым! С тем самым Хонко, который бросился однажды наперерез упряжке разгоряченных коней, вырвавшихся у мельника Табора, схватил их под уздцы, и кони тащили его за собой, пока не остановились, все в мыле, со вздымающимися боками. Теперь этот Хонко размахивает во дворе железным прутом. Кто может потребовать от Лешки, чтобы он ввязался в драку с таким человеком?

Принц требует. Он скулит и воет и ползет на брюхе, он умоляюще глядит на Лешки. Но дело не только в нем. Как будут смотреть на него обитатели Олег, когда вечером застанут дома полный разгром? «Ну-ну,— скажет их взгляд,— а мы думали, что кто-нибудь вмешается. Разве можно было допустить такое?»

Лоб Лешки покрылся испариной. К счастью, над головой его сейчас не высокое безоблачное весеннее небо, под которым всегда чувствуешь себя маленьким. Нет, если здесь, под воротами, он привстанет на цыпочки, то всего лишь на какой-нибудь метр не дотянется до растрескавшейся перекладины. Это позволяет ему сделать первый шаг по двору. Сделать второй шаг ему помогает фрау Грайнер, их классная руководительница. Правда, сейчас ее вовсе и нет здесь, она проверяет тет-ради в своей комнате при школе. Может, как раз в эту минуту она берет в руки тетрадь Лешки и, скорее все-го, хмурится: «Ну и почерк!» Зато если ее куда-нибудь вызовут во время урока, единственный, кто может обеспечить тишину в классе,— Семен. Он с кем хочешь справится. Даже с Денис Яцмауком, а это, скажем прямо, не так уж мало.

Третий шаг — на счету отца Лешки.

«Что ты чикаешься с маленьким топориком? — сказал он вчера в сарае.— Бери настоящий топор! Колоть дрова — это не игра, а работа. Ты уже не маленький».

Теперь Семен стоит рядом с Хонко. А тот медленно заносит над головой свой прут; взгляд у него угрюмый и бессмысленный, взмокшие волосы прядями падают на лоб.

Остается самое трудное, и Семен должен справиться с этим сам.

На мгновение становится совсем тихо, слышно только частое дыхание Принца, да крылья дикого голубя шелестят в теплом воздухе, да ласточка проносится над двором в дымчато-синем небе.

Семен сейчас совершенно спокоен. Он стискивает зубы, поднимает руку. Запястье у Хонко тяжелое и твердое, будто из дерева. Семен чувствует его сопротивление, видит, как грозно темнеют глаза Хонко, но не ослабляет хватки. Поднатужившись, он заводит руку Хонко за спину, выкручивает у него из пальцев прут, и тот со звоном падает на каменный фундамент. Ошарашенный Хонко пробует высвободиться. Поздно: Семен отпрыгивает назад, не выпуская его руки, и подталкивает Хонко в спину.

Горящий взгляд Пауля тускнеет, плечи опускаются. Он понуро шагает через двор к своим дверям, наклоняется у притолоки, без единого слова позволяет Кубарю подвести себя к старому кожаному дивану и со вздохом валится на него. Пружины стонут, и после крика ласточки это первый звук, который доходит до слуха Лешки.

3

Может, нам все это приснилось? Но когда Семен выходит из дверей Хонко, чуть пригнув голову — хотя, по правде сказать, притолока тут достаточно высока и будь Семен даже двумя головами выше, он об нее бы не стукнулся,— мы видим, что все это было взаправду.

Ай да Семен! Вот это да! Не будем смеяться, глядя, как он, заложив руки за спину, обходит двор. Он вправе немного покрасоваться. Жаль только, что никто этого не видит. Конечно, если не считать Принца. Пес зализывает свои раны, благодарно смотрит на Лешки, дает потрепать себя по шее.

— Ну-ну,— успокаивает его Семен своим низким, хриповатым голосом.

Но Принц — всего лишь собака. Он может только с признательностью смотреть на Лешки да лизать шершавым языком его руку. А Кубарю надо, чтоб сейчас его кто-нибудь похлопал по плечу и сказал: «Ну, малый! Вот это да!» Сказал бы, разумеется, так, чтобы ,: каждому сразу стало ясно: речь идет о взрослом человеке.

Кубарю невмоготу оставаться в тесных стенах мельничного двора. Хватит и того, что он перед уходом наполняет коричневую собачью миску свежей водой из колонки и даже заглядывает на всякий случай в окно к Хонко, чтобы убедиться, действительно ли тот спит. На миг Семен пугается: ему кажется, что Хонко на дышит. Но тот просто надолго задерживает дыхание. Потом он жалобно стонет. Он спит, ему что-то снится. Наверно, что-то плохое. Но зто уж Лешки не касается. Он идет своей дорогой. Вернее сказать — скачет вприпрыжку. Просто шагать — для него это нынче слишком медленно. Просто бежать тоже не годится — он не маленький. Поэтому он молотит кулаками воздух и несется вскачь. Из ворот — к мосту через мельнич¬ный ручей, а там полевой дорогой — в деревню Ка-тун...

Но нет, он задумал что-то другое. Только вот непонятно что. Дорога прямиком через поле, и луг ведет в деревню. Такой рысью — это самое большее четверть часа. Может, он хочет сделать небольшой крюк через лес, который узким выступом подходит к деревне? В лесу есть одна тропа, она ведет мимо дома лесничего. Ее исключено, что Даниела Грайнер посмотрит в окно и увидит мужественного Лешки. Хоть разок глянет, и то стоит пойти в обход!

Но Семен уклоняется и от этой дороги.

Он внезапно сворачивает в сторону и лихо скачет через большой луг в сторону Бабенской горы — она высится между деревнями Катун и Мауке. Гора эта неприглядная и голая, как сад зимой, да и не так уж велика. Ее, правда, никто не мерил, но труба Рутенбергекого стекольного завода наверняка выше. По правде сказать, ее и горой-то не назовешь. От силы — холм. Некоторые зовут ее «песчаной плешью», но это тоже несправедливо. Кое-что там все же растет: шиповник, дрок, карликовые груши, сосновые саженцы, а летом лисички и мухоморы. А еще здесь водятся дикие кро¬лики и даже, говорят, поселился один барсук, только его пока никто не видел. Но ведь не ради же всего этого удлинять себе путь!

А может, это он из-за Дениска? Тот сидит сейчас на корточках в песчаной яме, поросшей по краям редким папоротником, и кашляет. Ну и кашель! И вдруг, затаив дыхание, быстро прячет что-то в песок. Потом сидит неподвижно, ждет, а в горле у него так и скребет. Хочется опять откашляться, но нельзя: что-то хрустнуло — наверно, ветка под ногой,— слышны шаги, тяжелый частый топот. Во всяком случае, это не детские шаги.

Кому же это вздумалось подниматься на Бабенскую i'o ру?

Денис Яцмаук выглядывает из-за папоротников. Сперва он видит сандалии — уже легче, затем сполз-шие до щиколоток гольфы — тут уж можно вздохнуть свободно и наконец обтрепанные обшлага синих джинсов. Теперь Денис Яцмауку незачем сдерживаться, он кашляет, он пыхтит и сипит, словно загнанный олень, потом поднимает голову над краем ямы и говорит :

—Ну, брат...— и снова кашляет,— ты меня чуть

не напугал...

Семен останавливается как вкопанный. Он тоже, конечно, вздрогнул, увидев в папоротниковых зарослях лохматую шевелюру Дениска. Но быстро берет себя в руки.

—Ты что тут делаешь? — спрашивает он, не двигаясь с места.

Денис отвечает не сразу. Он смотрит на Лешки сни-зу вверх. «Какой-то он нынче не такой!» Затем вскидывает голову.

—Залезай сюда, сейчас рот разинешь!

Вообще-то у Лешки нет времени. Ему надо в деревню — встретить восхищенные взгляды... Играть в прятки на уединенной Бабенской горе — это не по нем. Но вид у Дениска какой-то уж очень таинственный.

—Ну, давай быстрей!

Семен прыгает вниз через редкие заросли папоротника и приземляется рядом с Денис. Воздух в яме холодный и затхлый.

—Ты что, курил?

—Да ерунда,— отвечает Денис,— всего три затяжки.

—Ты что, того?..— Семен огорошен.— А если что-нибудь загорится?

—Дурак,— говорит Денис, скривив рот,— чему тут гореть? Трава да кусты, что от них проку?

Денис Яцмауку скоро четырнадцать. Семен многое мог бы ему позволить, но обзывать себя дураком, да еще сегодня... Нет.

—Сам дурак! — отвечает он и хочет выбраться из

ямы, однако с первой попытки оскальзывается и решает остаться.

Он вдруг чувствует необычайную усталость и слабость; прислонясь к песчаной стенке, сползает по ней спиной и садится. Сидеть тут неудобно и жестко, но он не шевелится. Силы его покидают, и мы только сейчас замечаем, до чего он там устал, на мельничном дворе.

Денис не может понять, что с Кубарем: малый сидит, как в столбняке, а взгляд у него такой, будто он покоритель мира. Денис пожимает плечами и, отвернувшись, начинает рыть по-собачьи в противоположном углу ямы.

—Знаешь,— говорит вдруг Семен негромко,—

сегодня я одолел старого Хонко.

Денис тотчас перестает рыть.

—Того самого, Пауля, с мельницы? — спрашивает он через плечо.

—А то какого же?—отвечает Семен.— Можно подумать, будто есть еще другой!

Тут Денис Яцмаук оборачивается, в руке у него зеленая бутылка, рот раскрыт и не сразу закрывается.

—Ну, брат! — говорит он.— Вот это да! Небось

опять на него нашло?..