Уникальный Дрозд,да еще Черный!

Гнезда нигде не было.

В процессе поисков мы обменивались такими репликами.

— Ну?

— Ничего..*

— Есть?

— Нет.

— Не ругайся, бессовестный!

— Ой, кажется, змея!

Я перешел на сторону сестры. Она стояла с растрепанными волосами, красная и перепуганная. -

— Где змея?

— Не знаю...

— А гнездо? Да вот же оно!

Гнездо было у нее над головой, серый ком травинок, волоса и соломы, крепко вплетенный в развилку ветвей. Настоящее дроздовое гнездо. Встав на цыпочки, я жадно заглянул в него. Желто-серые комочки не шевелились.

— Есть! Кажется, три... Голые еще... Слепые. Пойдем! — радостно крикнул я и потащил сестру вверх по склону.

За все время пребывания в Хосте таким счастливым я никогда не был.

— Вот тебе, проклятый! — пригрозил я большому хищному сорокопуту, черные брови которого были, как у молодки, выходящей из парикмахерской при женской бане.

Сорокопут перелетел по кустам с жуком в клюве. Теперь нам оставалось молиться, чтобы все ястребы, ласки, хорьки и сорокопуты здешнего колючего леса не разведали про гнездо.

Время нашего пребывания в Хосте подходило к концу, а дроздятам, по моим расчетам, шел лишь четвертый день. Я знал, что воспитание ранних слепых птенцов — дело хлопотливое и неблагодарное. И все-таки надо было их брать, отправляться домой. За эти дни я успел купить хорошенькую расписную корзиночку с крышкой и пытался запастись дождевыми червяками на дорогу. Самое удивительное, что в краю садов и садоводов я никак не мог раздобыть обыкновенной железной лопаты. После муторного хождения, опросов и выпрашивания я раздобыл наконец ржавую совковую дрянь и ею с проклятиями ковырял перегной под мимозами и магнолиями.

Фикусовые листья магнолий стукали меня по голове. Опадали лепестки ее неправдоподобных стеариновых цветов. Голову ломило от запаха олеандров. Никаких «вот таких!», никаких «вот этаких!» червей не попадалось мне. Ископав, наверное, полгектара, я нашел с десяток тощеньких, невкусных на вид, подлистников и бросил пустое занятие вместе с лопатой.

— Выкормлю хлебом с молоком,— объяснил я сестре,

и мы отправились на автобус, чтобы ехать к «своему»

гнезду.

Оно было целым. Три оранжевых цветка марсианского вида потянулись навстречу, едва я заглянул внутрь. Кто не видел неоперенных птенцов певчих птиц, тот вряд ли может представить, до чего они уродливы. Уменьшите ощипанную куру до размеров лягушки, со всей привлекательностью этой твари,— и вот вам пятидневный птенец дрозда с невероятно разинутой оранжевой пастью (иначе не скажешь). Наверное, так выглядели в прошлом мелкие птеродактили и детки динозавров.

— Ой, какие маленькие. Ой, какие... какие...— запричитала сестра, не решаясь вымолвить ясного определения.

Я отделил гнездо от развилки, поставил в корзину, закрыл плетеную крышечку. Дрозды-родители не сопровождали нас, не прикидывались от горя подстреленными, как пишут в сентиментальных рассказах. Черный самец лишь вылетел на сосну, раздумчиво проговорил «так-так» и скрылся.

— Знаешь, мне все-таки не по себе,— сказала вдруг потускневшая сестра.— Взяли мы их деток, унесли, а они теперь...

— Не разводи глупости,— сказал я ей с притворной бодростью. Потом взглянул в ее круглое расстроенное лицо и понял, что она...

— Ну, ничего же не случилось! Ведь мы их не съели? Нет. Не замучили? Нет. Мы их выкормим? Да. Вырастим? Да. Одно облегчение дроздам, вот и все... Ну, что ты?

— Конечно,— вздохнув, согласилась она.— Мы их вырастим... выкормим... А все-таки...

Я быстрей зашагал вниз по крутизне. Я знал, что началась нелегкая полоса моей жизни. Пропал и отдых, и беззаботное настроение. Целых три недели надо кормить, кормить, кормить прожорливых дьяволят. Зато у меня будет настоящий черный дрозд — вороной, желтоклювый с оранжевыми кольцами вокруг глаз. Он будет петь, как тот, на грузинском дубе. И ради этого я был готов на многое.

Лишения начались на другое утро. В пять часов птен¬цы подняли нас на ноги, потребовали еды. Запаса червей хватило на один прием. После кормления каждый синевато-голый птенец поклонился и положил на краешек гнезда белый пакетик известного содержания. Мне осталось осторожно забрать пакетики картонным пинцетом и выбросить за окно. Так я вступил в обязанности дрозда-папы.

Через час мы отправились на аэродром с чемоданами и корзинами в руках. Как все отъезжающие, мы увозили гору персиков, абрикосов, яблок и мелких, едва поспевших груш.

Дроздят в корзинке, за неимением лишней руки, я повесил на шею. Мы тащились к автовокзалу по изрядной утренней жаре. Встречные ухмылялись. Дроздята скромно попискивали. А сестра краснела и все-таки сожалела о том, что нельзя еще прихватить огурцов и помидоров, ведь здесь они в три раза дешевле.

Мы отдохнули в автобусе, который буйно помчал нас к Адлеру, и за окнами потянулся пейзаж; с детства знакомый по цибикам с грузинским чаем.

В самолете дрозды потребовали есть, и я пропустил самый волнующий момент, когда самолет, точно тигр, готовится к прыжку, ревет особенно грозно, и вот уже чувствуешь замирающее покачивание пола, уходящую вниз глубину.

Где-то над Эльбрусом мое семейство снова заверещало. Я пичкал его размоченной в молоке булкой. Пичкал и думал. Вот ведь чудо! Лечу над Кавказом. Выше всяких орлов, с отдаленной взлетевших вершины. Высота 10 километров. За иллюминатором —42°. Вверху синее стратосферное небо. Внизу Кавказ. Отсюда он кажется кучей шлака, присыпанного снегом, да простят меня любители сравнений высоких и торжественных. Вообще в воздухе думается не совсем так, как на земле. Необычность обстановки заставляет сопоставлять и сравнивать. Может быть, тому виной легонькое покачивание салона, банное сипенье вентиляторов и постоянный приглушенный гул моторов, В окно кажется, что самолет стоит на месте, лишь едва клонит алюминиевое крыло. Дрожит ритмично на крыле пучок каких-то полосок. Внизу Ледовитый океан облаков. Настоящая Арктика с торосами, льдинами и редкими голубыми разводьями. Слой облаков так правдоподобно плотен, что ищешь на нем больших бродящих белых медведей; кажется, по нему вполне можно ходить. Иногда облака редеют, и тогда сквозь редкую голубизну проглядывают прямоугольники лесов, белые черточки дорог, рассыпанная крупа домишек.

— Скажите, пожалуйста, кто у вас там? — заинтересовалась соседка.

— Дроздята,— сказал я.

Я приоткрыл плетенку, и три оранжевых глотки разом воспрянули со дна.

— Ой! — взвизгнула дама и отодвинулась.— Фи, какие, как змеи...

Не стану описывать всех злоключений.- Скажу только, что летели мы через Москву с остановкой на сутки, и в тот пасмурный московский денек не один прохожий с удивлением останавливался, глядя, как большой дяденька шагает по улице Горького с детской расписной корзинкой, заходит иногда во дворы и что-то там копается у стен, воровато заслонясь спиной от прохожих. И на месте каждой остановки оставались белые маслянистые пакетики.

Истекали последние отпускные дни. «В июль катилось лето». Я уже настолько привык к расписной корзиночке, что машинально хватался за нее, уходя из дому. Дроздята ездили в лес за черникой, гуляли по бульварам, обедали в кафе. Отрадно было одно, что с каждым днем они становились взрослее и красивее. Они оделись бурыми перышками и вырастили короткие хвосты. В один прекрасный день птенцы отказались сидеть в корзинке, одичало лезли вон, порхали на руки и плечи. Гнездовый срок кончился, и новые инстинкты проснулись у птиц. Они вдруг утратили милую доверчивость. Перестали подбегать к рукам. Но самое главное — они начали есть сами.

Три бурых обжоры выстраивались полукругом возле консервной банки с червями.

— Есть, есть, есть хочу! — вопил самый крупный, белогорлый и прихлопывал крыльями.

— Есть, есть, есть! — жаловался средний, раскрыв клюв.

—Есть, есть,— плакал третий, самый невзрачный, самый маленький.

Они ждали, что черви сами полезут в рот. Через полчаса они начинали неумело хватать и скоро съедали корм подчистую. Аппетит питомцев приводил нас в трепет. Они уплетали в день поллитровую банку червей, и только водяные мозоли на наших ладонях знали, как дается эта ежедневная «пол-литра». Правда, по нужде птицы ели и хлеб в молоке, но ведь хотелось их выкормить крепкими, здоровыми.

— Хорошо все-таки, что их три, а не пять и не шесть. И как умудряется пара птиц без лопат выкормить такую ораву,— удивлялся я.

Читатель, не знакомый с птицами, скажет, зачем было жадничать, выращивать всех трех, вместо одного. Ведь и хлопот в три раза было б меньше. Конечно. Никто не спорит. Беда в одном — все дрозды в птенцовом пере одинаковы: и самцы, и самки. А нам был нужен только один самец, ведь самки у певчих птиц не поют. Ну-ка, который он из трех — часто гадал я, оглядывая бурых приятных птичек ростом уже со скворца.

В августе дроздята начали ворчать. То один, то другой, то все разом, усаживались они на жердочке и тихонько мурлыкали, верещали нечто несуразное, подрагивая хвостами.

— Усе самцы,— заявил нам Козленке. — Не может быть!

— Та я ж их тысячи... Раз заспивали, так уж самцы. Ну, может, этот вот, малой, буде самка, а те усе самцы...

Не полагаясь на категорические свидетельства, я ждал, пока дрозды начнут линьку, сменят птенцовый наряд на оперение взрослых.

Мы долго слушали нескладные их напевы, а потом, вспомнив, что все молодые птички учатся петь у старых, я разыскал пластинку с голосами птиц и ежедневно до вязкой оскомины крутил ее перед клеткой на проигрывателе.

Я возненавидел рафинированный голос диктора, тысячу раз повторившего мне фразу: «Вдали, торжественно и немного грустно, поет черный дрозд».

Утром солнце заглядывало в окно. Дроздята за стеклянной дверью прихожей начинали верещать и цвирикать. Их пение вполне походило на скрип рашпиля по неточеной лопате.

— Вдали,—просыпаясь, говорила сестра из соседней комнаты.

— Торжественно...— отвечал я.

— И немного грустно...— фыркала она.

— Поет черный дрозд...

Белогорлый и Средний старались; они исторгали целые каскады антимузыкальных звуков. Маленькая сумрачно молчала, отличаясь только невероятной прожорливостью. Маленькой мы звали ее по традиции, теперь она быстро догоняла Белогорлого и Среднего.

В конце сентября, когда терпению уже приходил конец, дрозды стали линять. Прекрасно поющий Белогорлый вырастил на груди ржавый крап и превратился в

обыкновеннейшую самку, которую я с радостью выпустил. Оказался самкой и Средний. Я преподнес его прорицателю Козленко, и он его выпустил тоже. Осталась Маленькая— явная самка.— Неужели все три?—горестно спрашивал я у Козленко.

— А что ж? И бывает. Вот у Пятигорске я выкармливал... Взял пять гнезд — и усе самки. Я ж их тысячи...

Мы вздыхали вокруг Маленькой каждый день, поджидая, когда на ее грудке появятся проклятые рыжие перья — свидетельство принадлежности к не поющему женскому полу.

И вот через неделю я заметил, что на грудке у Маленькой проглянули перышки прекрасного угольного цвета. Самец! Самый настоящий — ликовали мы, заваливая заморыша лучшим кормом. А он рос, оперялся в вороное перо и через месяц стал точно как тот на грузинском дубу — крупный, черный, великолепный, только клюв у него не пожелтел. Это ведь бывает к весне.

Дрозд поселился в большой клетке и начинал уже пробовать звучный флейтовый голос. Мы благоговели и торжествовали.

Однажды рано утром я был разбужен криком сестры с кухни.

Она кричала так, точно в квартиру вошло семеро разбойников.

Я вылетел в кухню и сразу понял все. Клетка была пуста. Дверца отперта. Дрозд сидел в раскрытой форточке и радостно приквохтывал, словно бы говорил:

— Ну, спасибо, друзья, за хлеб, за соль. Теперь-то уж я задам тягу...

Где он теперь, этот черный дрозд? Помнит ли нас или забыл Может быть, вернулся он на Кавказ. Поет где-нибудь на горном склоне.

Вспоминаю... Чудится мне теплое солнце, зеленое море, грузинский дуб, колючая ежевика.

— Не поехать ли опять? — вслух думаю я...