Самые потрясающие Чижы,настолько красавчики,что практически на них можно смотреть и любоваться часами

Так вот в середине сентября, ясным утром, отдыхали мы с товарищем на вырубке у края высокого леса.

— Хорошо!—говорил товарищ.— Хорошо-то как! Не придумать лучше. И почему я раньше мало ходил в леб? Ну, сбегаю раз-два по грибы, за земляникой схожу и все, А тут ведь...

Он не договорил и широко повел рукой по елкам, по осинам в блеске солнечного утра.

Вопила желна в глубине леса. Свистели рябчики задорно и серебристо. Малой черточкой кружил над вырубом подорлик, и едва долетал сюда его приглушенный крик; «кьяк, кьяк»,

Вдруг в яркой утренней выси горсточкой маковых зв-Щ рен мелькнула стая птичек.

— Пие-пие... пи-тиви, пи...— мелодично и звонко пропиликали они.

Я встрепенулся и следил за птичками, пока они не потерялись в голубизне над лиственницами, над желтыми шалями берез.

— Чижи ведь пролетели! — сказал я товарищу.

— Ну и что?

— А то, что чижи,— повторил я и не стал рассказы человеку, для которого все птицы были одинаковы, как дороги мне махонькие зеленые пташки с черными копейками на головенках, с желтыми разводами по краям хвоста.

С чижами прошло мое детство. Золотые осени. Кривые березы заброшенного парка с ветками до земли. Нищие бурьяны. Осенняя земля, осенняя грусть в стылом октябрьском ветре.

Чижи! Сколько просидел я холодных зорь в заиндевелом скраде с веревкой тайника в руках, поджидая пролетную стаю. И отсюда, быть может, навсегда запало мне в душу неизбывное чувство тепла к солнышку, к лесу, к земле.

Я надумал припомнить прошлое, половить чижей так, как ловил двадцать лет назад.

Захотелось узнать, так ли уж далеки те годы, до которых тянись — не дотянешься, а все-таки где-то близко они.

Вскоре я снарядился поискать место. Все мои старые тока давным-давно оказались в городской черте. Где раньше водились рябчики да росли исполинские осины, сейчас  Щеголяли крупноблочные дома, был газ, асфальт, детишки в песочниках и старухи на стандартных лавочках.

От последней остановки трамвая я пошел через переезд вдоль железной дороги и все уходил, уходил прочь от города, пока, наконец, не наткнулся на то, что искал.

Большой выработанный торфяник подступал к насыпи с одной стороны.

С другой — ольховый ложок выпадал из высокой березовой рощи.

Можно подумать: пришел в лес, повесил клетки, «расколотил» сеть и лови себе...

Да только никогда вы не поймаете ни одной из этих миниатюрных птичек без знания их повадок, без выбора надежного места.

Чиж — лесная птица. Всю жизнь он проводит в вершинах, и только жажда заставляет его спускаться к земле. В высоком сухом лесу нечего рассчитывать на удачную ловлю.

Стая за стаей чижи пойдут по макушкам, откликаясь на голоса приманных, но ни одна птичка не метнется вниз, не спустится на землю под сеть.

Надобно, чтоб лес был кормный, лиственный. В хвойном чижи не задержатся.

Другое дело низкий болотистый ольшаник, с березами, с липой, с осиной — тут чиж останавливается кормиться и, если к тому же есть вода, ключики и мочажины, охотно «валится», как говорят птицеловы, на ток, под сеть.

Такое место я и разыскивал. В ольховнике бежал ручей. Листья густо лежали "на живой шевелящейся воде, тут же росла кривая ива и веером стояли сероватые ольхи, по низам затянутые густой крапивой.

Черт знает, откуда берется такая высокая плотная  жгучая крапива в лесу. Она растет здесь площадями, и  как ни бережешь руки, обязательно опалишься.

Расчищая место для тока у самого ручья, я умудрился до сплошных белых пятен изжалить кисти рук и даже лицо прихватил порядочно, хотя топтал крапиву ногами и отбрасывал в сторону.

После получаса работы получился ровный прямоугольник метра четыре длиной и два в ширину. Я очистил его от корней и листьев, утоптал рыхлый кофейный перегной. Ток был готов. Оставалось построить неподалеку шалашик и можно завтра ловить.

Скрад я загородил у ствола единственной сосны, что росла на другом берегу ручья. Покрыл его пучками крапивы, лесным осотом, присыпал листом.

Все! Довольный оглядел место. Оно нравилось мне — такое ручьевое, незахоженное. Я люблю устраивать тока в лесу, налаживать избушки, копать простенькие колодцы, искать потаенные ключевины. Работая в лесу, роднишься с ним, доверяешься ему, и тихо становится в душе, словно никогда и не бывало там ни тревог, ни горестей, ни разного другого житейского мусора.

А на другой день, чуть забрезжило, я уже был у тока с тайником — птицеловной сетью, западенкой и двумя маленькими клеточками-барашками, где прыгали приманные чижи.

Западню с синичкой-московкой я повесил в стороне, чтобы не пугала других птиц, а клеточки с чижами поставил на току. Тщательно, неторопливо наладил сеть. Забросал ее листьями.

Еще оцепенело молчал лес. Он уже проснулся, но нежился в холоде рассветного тумана. Редкий шорох падающих листьев не нарушал общей тишины и покоя.

Утро было пасмурное, мглистое. И потому казалось, светает долго. Но вот пронзительно завопил малый дятел, откаркнулась кедровка, прошла с юрчаньем и кевканьем стая вьюрков, и лес  будто встрепенулся, ожил, заговорил, зазвучал.

Синицы завозились по вершинам сосен. Еж шелестел, бежал куда-то. С десяток дроздов квохтал и переругивался У ручья: делил неоклеванную рябину.

Чижей не было слышно. Вместо них, попискивая на лету, к току примчался голубой поползень и начал бегать по корявой иве вверх и вниз, вверх и вниз — подвижный и бойкий, как мышка.

Ну, беда! Уж я знаю нрав этой короткохвостой длинноклювой и умной пичуги. Сейчас она станет снижаться на ток, набирать полный клюв конопли и семечек, относить в сторону и рассовывать про запас в трещины коры. Можно кидать шишками, хлопать в ладоши, даже стоять на току — ничего не поможет. Обнаглевший поползень будет прилетать и улетать, вертеться чуть ли не под ногами, пока не очистит ток до единого зернышка. Мало того, он сгоняет с места прилетевшую птицу и преследует ее так же, как делают это верткие пеночки. Их тоже очень не любят птицеловы.

Единственное средство избавиться от поползня — надо  его сразу, посадить в отдельный садочек с водой и кормом, а закончив ловлю, выпустить где-нибудь подальше.

Едва сизо-голубая птаха соскочила на ток, я дернул за шнур. Сеть закрыла эту забавную полусиницу-полудятла.  

Он не очень-то испугался. Слегка щипал пальцы длинным клювом, хитро глядел черным глазом: «Небось, выпустишь, не захочешь держать!»

И в запасной клетке поползень тотчас начал прыгать с подсолнушком в клюве, примериваясь, где бы можно подолбить.

Я прибрал сеть и снова сидел, курил, поглядывая, как облетают березы, слушал, как звенит в западне веселая московка.

— Цы-пити, цы-пити, цы-пити,— напевала она и все вертелась, все охорашивалась, топорщила хохолок — такая маленькая черная и белополосая, будто заводная игрушка.

Ухо уловило далекие голоса чижей. Прошли стороной.

«Значит, пролет здесь есть»,— думаю я, а сам разглядываю стволы ольх, сероватые в мелких крапинках.

Вон тот гнилой пенек, наверное, светит в глухую ночь. И каков же этот ложок ночью?

— Кээ, кээ,— выговаривают в сосняке синицы-гаечки. Будто бы спрашивают:«Где? Где?» За то их и прозвали гаечками. Крик их можно передать и так: «гае, гае...»

Снова далекая перекличка: «пи-пие! пие-пи!» Все ближе, ближе, ближе... Разом взялись, отвечают приманные. Ближе, ближе голоса стаи. Пали. Смолкли. Значит, чижи сели где-то в вершинах. Я не вижу их еще, но по коротенькому чириканью: «черр... черр»,— понимаю, что прилетные уже заметили приманных и переговариваются, подвигаются к ним.

Самые азартные охотничьи минуты. Падут или не падут на ток? А что, если улетят? И так бывает. Защебечут, загалдят, тронутся разом... Поминай, как звали.

Сквозь неплотную крышу скрада стараюсь разглядеть силуэты птичек меж листьев и веток. Ага, вон один... Еще пара. Еще... Птички чистят клювы, перепархивают, опускаются пониже. Одна уже на кустике над самым током, смотрит вниз, не решается слететь. Вроде бы чижовка. Она серая, а чижик — тот яркий, зеленый. Видно-то плохо. Птичка уже на току. Пугливо клюет. Рука стискивает веревку. Не крою. Самка не нужна. Они не поют. Вот и чижик «сваливается» на ток.

Крыть?

А вдруг там, наверху, лучше, красивее?

Спугнешь всех!

А ну как не спустятся?

Крыть?

Нет, не буду... Погожу.

Может, еще пара выпадет...

Чижовка с тока вдруг слетает, следом снимается чижик.

Эх, досада. Промедлил! Вот тебе «спустятся еще».

А стайка уж переговаривается по-отлетному: «черр-черр... черри... черр».

И вот:   «пи-пие,   пи-пие,   пи...» — значит,   полетели.

Ну, дурак, разиня, горе-птицелов! Что только не наговоришь в досаде на свою голову. Никогда не слыхал самокритики сильнее, чем на охоте.

Ведь мог бы! Мог бы!

А вдруг все бы спустились?

«Вдруг! Вдруг!»

Ладно, сейчас как хоть один чижик сядет — так и накрою.

Еще прилетят ли?

Голоса чиЖей. Три жеЯтЫё птички садятся НаД током, Старые самцы. Оперение у них всегда ярче.

Один желтый, как бабочка, чижик метнулся к току, попорхал над ним, присел на мгновение и так испуганно-стремительно сорвался вновь, что я не успел дернуть веревку.

Два других слетели к ручью, напились, и вся тройка разом взмыла ввысь.

«Эх, невезучка!— подумал я.— А чижик-то был, просто кенарь — не чижик! Весь желтый. Старые, их ,на мякине не проведешь. Крытые, наверное, не один раз».

Так бывает на охоте. Раз — неудача, два — неудача, разволнуешься, и пойдет...

Я затих в шалаше и с досады не сразу заметил, что к току из кустов выбежали два дрозда. Дрозды некрупные. Не певчие ли? Через некоторое время убедился: они.

Певчий дрозд — редкая добыча. Все меньше их гнездится под городом. Ловить их исключительно трудно. Осторожен большеглазый любитель еловой глухомани. Оба дрозда остановились перед замаскированной сетью. Долго стояли — обдумывали, стоит ли перешагнуть. Но, очевидно, очищенная от листвы земля привлекала их. Птицам хотелось поискать червей. И вот один быстро перебежал в ток, за ним несмело переступил сеть другой.

Я рванул шнур. Сеть перекинулась. Один дрозд заскакал, накрытый ею. Другой вылетел, перепуганно чакал на осине, дергая хвостом.

— Певчего добыл! — радовался я, усаживая клюющегося пленника в темную клетку, обшитую клеенкой. И тут же снова схватился за веревку. Стая чижей штук пятнадцать-двадцать с гомоном села в ольховник. Птички разом

посыпались к воде. Началось купание, плеск, чистка перышек. Все это было в двух шагах от скрада. Ступая на галечки, на сучки, лежащие в воде, чижики полоскались, встряхивались и охорашивались весело и живо, как дети. Два-три старых чижа держались в полдерева. Сторожили.

Вот один чиж перелетел  к  току,   за  ним  другой   и остальные.

Раз!—зеленый чижик спрыгнул в ток. Два — еще пара. Три! Четыре! Пять!

— Крой! — приказал я себе и, зажмурясь, дернул веревку.

Не знаю, кто как, а я на ловле чижей испытываю самую большую радость, когда лечу к сети, а сердце уже ждет: ну, какие там попались?    ..

Желто-золотистые, старые птицы, или зеленые с желтизной или совсем тусклые — молодые?

Уже в пяти шагах вижу — накрыло четырех: двух серых чижовок, одного чижонка из нынешнего выводка и чижа старого, великолепного с черной «запонкой» под клювом, с огненно-желтыми перьями в хвосте.

Бережно раскручиваю сеть, выпускаю чижих и молодого и бережно, как величайшую драгоценность, несу в ладонях трепетную, теплую птичку. Никому, ни за что не отдам я ее сейчас. Я счастлив, я молод, я снова в тех летах юности, когда вся жизнь впереди.

Собрав сеть, сажусь поесть у скрада. И на охоте, и на ловле всегда до изнеможения голодаю, пока без добычи. Зато и сладок хлеб мой — самый простой ржаной хлеб. Ем его, собирая крошки с ладоней. А вода, вот она рядом — крутая родниковая вода.