Сосед-алкоголик был гарантом моей стабильности. Когда бы я ни возвращался домой, он всегда стоял там, у зеленого заборчика, стоял ровно и печально. У него было две куртки (обе небесных оттенков), одна шапка (черная) и опухшее лицо (красноватое).

В любое время года, в любой час, в почти любую погоду я мог увидеть его либо где-то на нашей поселковой улице, либо у его разваливающегося дома. Он редко говорил. Со мной, по крайней мере, алкоголик не обмолвился ни одним словом за двадцать лет, хотя виделись мы почти ежедневно.

Но все бывает в первый раз.

***

Я приехал в родной поселок. На неделю, не более. Уж слишком звали родители.

За спиной был туго набитый рюкзак. Я проехал триста километров, и меня слегка покачивало после долгой поездки. Хотелось поесть чего-нибудь более существенного, чем беляш с автовокзала.

Сосед за пять месяцев моего отсутствия, видимо, не сдвинулся с места. Он все так же стоял у своего дома. Несмотря на июль, было пасмурно и прохладно, и старый алкоголик сегодня накинул на себя голубую тяжелую куртку. Она была вроде как зимней — доходила до колен — и я удивился тому, что соседу не жарко.

И, повинуясь странному желанию, я спросил:

— Не жарко?

— Жарко в аду, а здесь вполне неплохо.

Он говорил на удивление разборчиво и ясно. Голос был красивый. Я посмотрел на лицо соседа еще раз, и понял, что никакой это не старик, как мне всегда ранее казалось. Лицо просто было красным и изуродованным пьянством, но совсем не старым.

— Ты был в аду?

— Если считать некоторые места на земле геенной огненной, то вполне... Хотя нет. Там было куда хуже, чем внизу.

— Ну и какие же это места?

Он хмыкнул и вдруг хрипло, траурно произнес:

— Июнь... Тысяча восемьсот пятнадцатый. Ватерлоо. Жуткий был год и жуткое время.

Я с трудом сдержал смех.

— Надо же. За кого воевал?

— За Пруссию, конечно. Мы сейчас на чьей земле живем, забыл? А я помню. Прусские это были земли, знаешь? Здесь, конечно, много еще кто жил. А сейчас вы. И, наверное, зря...

Я пожал плечами и направился к родной калитке, которая была вот уже в двадцати метрах, но я вдруг понял, что бессвязный бред алкоголика не такой уж и бессвязный.

— ...А он пробивает меня копьем — и что? Что мне с того? Я не обычный солдат. Я же ведь бессмертный. Поднялся, вытащил копье, и этим же копьем заколол усатика. И многих еще так... А пули! Сколько пуль, сколько пуль и выстрелов! Помню, выбило мне глаз. Было больно, черт бы побрал, как больно, и вот тогда-то я разозлился. Скольких в ад отправил? Сотню, не меньше...

— Ты хочешь сказать, что бессмертен?

— Я это сказал уже. Вроде как два раза. Не слышал?

Он улыбнулся, и я увидел, что у него белые, крепкие зубы.

— Я стою здесь с твоего рождения. Ты успел врезаться на велосипеде в дорогую машину — хорошо, что не наоборот, успел подраться с соседним мальчишкой сначала за автомат из палки, а потом за девушку (хотя, как по мне, тоже палка), успел ободрать почти весь мой сад... А, нет, это было не с тобой. И не здесь. И даже не в эту эпоху. Точно, еще ты...

И он говорил, говорил, говорил, сбиваясь иногда на какие-то другие воспоминания. Я слышал что-то про старую Пруссию, про Испанию и про то, что все изменилось и ничего не поменялось.

Я много чего услышал. И верил, почему-то верил, возможно, потому, что верил он.

— Да что ты со своими двадцатью — сколько? — двумя годами? Что твои родители? Какой у вас всех опыт, люди? Спроси, кто из них человека убивал, кто переплывал Ла-Манш, кто говорил с Теслой и кто вел лекции в Альбертине!

— По какому же предмету?

— По чему вообще может вести лекции бессмертный с тысяча двухсот третьего года?

Я не имел понятия, по чему может вести лекции бессмертный.

— По всему?

— По философии. Когда разменяешь несколько сотен лет... Только и философствовать останется. Ну, еще периодически переезжать с одного места на другое. А то еще скажут, что колдун или даже, тьфу, вампир!

И тут возникло стойкое желание порвать паутину лжи.

— А чего ж ты запил тогда, бессмертный? Живешь как бомж? Разве нравится?

Увы, вышло так, что я лишь сильнее запутался в нитях обмана.

Сосед поманил меня за собой, во двор его старого дома. Он сел на хлипкую скамейку и вдруг заплакал. Слезы его слились со смехом, и после этой бури эмоции он посмотрел мне в глаза. Я увидел там все: боль и радость, ужас и восхищение, смерть и жизнь, бесконечную любовь, перемешанную с жестокостью и голодом по всему, что можно сожрать и поглотить. Все, чем только был богат этот мир, все таилось и бушевало в глазах бессмертного человека.

— Да нельзя не пить тут. Ты не видел даже десятой части того, что видел я. Я тебе говорю, печали в моей жизни было в десятки раз больше, чем радости. Ты видел, как твое войско почти все погибает? Как ты этих ребят на смерть ведешь, сам это зная? Видел?

Я не видел.

— А смерть близких видел? Когда не только жена, когда дети дохнут по тысяче причин! Когда внуки от старости сгибаются, и правнуки, и все... Когда уже даже не любишь никого, хотя мог бы. Почему? Потому что, полюбив, потеряешь! Ты, именно ты потеряешь, а не тебя! Ты думаешь, почему в сказках умирают в один день? Да это же ведь игра для влюбленных, соревнование — кто кого потеряет... И там, в этих долбаных сказках, конечно, побеждают все, а я восемьсот лет уже проигрываю. Потому и не играю. Ты, парень, ничего не видел... Ничегошеньки!

Я не видел.

— А это вы сейчас все добренькие. Убийство, насилие, прочие грехи? Какой кошмар! А тогда... Вот ты видел, как целые семьи, где баб побольше, навещают благородные господа и... Да понял ты все. Понял. Но не видел. Что молчишь?! Видел?!

Я не видел.

— Молчишь, значит. Да я бы тоже на твоем месте молчал. Куда тебе такое видеть и о таком думать. Ты ж смертный. А значит, счастливый. Говоришь, не пить тут... Да я... В гробу я видал такое бессмертие, чтобы нельзя было умереть!

Он тихо рассмеялся. И, посмотрев на меня с внезапной отчаянной добротой, сказал:

— Иди уже. Тебе не в алкаши-соседи. Тебе семью еще создавать. Любить. И умирать в один день. Куда тебе путешествия, войны и кабаки. Ты лучше живи, как нормальный человек двадцать первого века. Вам тут хорошо... Уж поверь.

Я повернулся и медленно пошел к своему дому. Но тут черт меня дернул задать этот глупый вопрос...

— Как ты стал бессмертным?

— Чего?

— Как ты стал бессмертным? Как это вышло?

— А, — вскочил сосед со скамейки, — Глупо это все получилось. Подбежал ко мне в моей деревне дурак местный, доставал долго чего-то, работать мешал... И крикнул потом со всей силы мне в лицо: ДАРУЮ ТЕБЕ БЕССМЕРТИЕ, СВОЕ БЕССМЕРТИЕ, ЧТОБЫ ТЫ НИ В АД, НИ В РАЙ, А НА ЗЕМЛЕ ОСТАВАЛСЯ ВЕКИ!

Что-то дрогнуло во мне от этого крика.

— А что дальше?

— Помер он. А я... А я стал бессмертным. И вот как-то...

Бессмертный пошатнулся. Из его глаз выпала вселенная. Ноги подкосились, он будто бы в один миг стал жутко пьян.

— А!.. Принимай эстафету, друг!

И вечный человек упал. Навсегда. Его безразлично-тупое лицо алкоголика побледнело, а рот открылся как у марионетки.

Пульса не было. Он умер.

Я повернулся и отправился прочь от лачуги соседа, прочь от своего дома.

Мне нужен был билет в Рим.

***

То, что я не бессмертный, мне удалось понять только в Амстердаме. Тогда, находясь на грани, я и узнал от родителей, что сосед-то работал раньше в театре. Он ставил этот спектакль с бессмертием каждому, с кем общался в первый раз.

Я оказался особенно удачлив. Отыграв роль, актер сдох внезапно по-настоящему. Чертовы совпадения! Разумеется, я поверил, и два года жил впроголодь, без какой-либо уверенности в завтрашнем дне, зато с уверенностью, что этих дней у меня слишком много.

Бессмертный! А как порезали, так чуть не помер и сразу в больницу!

Родители, кстати, до сих пор обижаются, что бросил учебу, семью и вообще все, что мог бросить. Но знаете... Возвращать это все не хотелось. Я многое увидел за эти два года. Много хорошего и плохого. Больше, конечно, плохого. Сам того не подозревая, столько раз мог умереть! А ну и что с того?..

Сейчас, когда я выздоравливал, меня часто навещали. Я нашел ту, в игре с которой чуть не выиграл раньше времени. Словом, все было здорово. И пусть я оказался вполне себе смертным...

В гробу я видал такое бессмертие, чтобы нельзя было умереть.