Такой удивительный Малиновый Щур,да для любителей этой прекрасной птицы посвящается этот рассказ

Птичками,вообще всегда приятно любоваться,да отлично,отлично,они так красиво чирикают или просто перевоплощаются в своих-же собратьев,а по голосам их и не отличить,они такие звонкие и такие приятные,практически иногда оперные певцы,ты ждешь от них самого потрясающего наслаждения и душевного спокойствия,да на то она и птичка,что-бы ее слушать,а не птичка будет тебя слушать,пение человека и успокаивает и дает человеку очень большой шанс стать настоящим человеком,а птичка ,такая маленькая ему в этом практически поможет и сильно кстати помогает,жить красиво и жить наедине с такой удивительной природой,всегда наивысшее счастье для человека,вот именно поэтому и люди ждут большого наслаждения от таких певчих птиц.

Чем больше,ты наслаждаешься пением певчей птицы,а птицы в большинстве случаев певчие,ты учишься понимать природу все тоньше и все искренне и с каждым разом все больше удивляешься таланту братьев наших меньших птиц,они очень красиво поют,человек ради такого настоящего пения, практически уходит настолько далеко в природу, что совсем забывается о том где находится,главное птички человека заводят так далеко и даже сам его величество Малиновый щур, вот на этот раз мы и попродуем с вами заглянуть в самые тайные уголки удаленного доступа,где птица сама по-себе,а Малиновый Щур сам по-себе,но его так сильно влечет к этому самому Щуру,что человек забывает обо всем на свете и лишь радуется такому обществу.

За малиновым щуром идем и наслаждаемся всерьез и долго прямо в лесу!

Стояла глубокая осень. Октябрь был на исходе. Но дни занимались мягкие, грустные. Слегка набегал холодок, оконным стеклом тонкого льда закрылись лужи, и в ясном воздухе медленно пролетали редкие, непривычно белые и крупные снежинки. Славно было в такие дни идти по тихому обнаженному лесу, славно дышать первой снего¬вой свежестью, посматривая на черные нагие липняки, на тонкие ветки осин, еще сохранивших кое-где багровый и золотой лист. Листья дрожали на ветру, колыхались с ед¬ва слышным робким лепетом и вдруг, словно решив, что все равно пора опадать, сами собой отрывались, косо тыкались в снег и замирали. Это было грустно: опавшие листья под беспредельными ветровыми тучами... Но зато как ярко и молодо зеленели среди девственной белизны густые крепкие елки, будто умытые холодом первого снега. Тесно переплетаясь широкими нижними лапами, растопырив зеленые пальчики макушек, они словно говорили: «А нам все нипочем!»

В одно такое утро я шел к Глуховскому болоту на ловлю щуров. Может быть, вам не известна эта крупная ладная птичка с желтоватым или красным оперением, толстоклювая и медлительная, как все птицы из породы   снегирей. Щуры прилетали в окрестности города поздно в самом конце октября, и держались до выпадения глубоких снегов. Появлялись они не каждый   год, по   словам моего знакомца птицелова Ефимыча, «через семь лет на восьмой». Хотя вообще цифра «семь» для охотников, птицеловов и рыбаков — число магическое.

Известно, что если уж чижей зеленых накрыл — семь, глухарей на току считал — семь, окуней — во каких! — выудил — тоже семь..

Такая замечательная птичка малиновый щур и этот рассказ посвящается именно Малиновому Щуру

Особенно ценились у любителей певчей птицы щуры старые, у которых перо даже не красного, а густомалинового цвета. Попадались такие старики редко, и мало было счастливцев, что могли похвастать поимкой чудесного «малинового». О таких птицеловах слагали настоящие саги, Hg птичьем рынке указывали пальцем, а слава их, наверное, переходила из поколения в поколение. Впрочем, чаще бывало, что какой-нибудь ловец малинового «окрылся» (птица вылетела из-под сети) или же пойманного щура вдруг съедала кошка, а еще чаще прямо в лесу покупал неизвестно откуда вынырнувший «один мужик», причем суммы указывались баснословные. Этот «один мужик», на корню скупающий редкую птицу, объявлялся то на Глуховском болоте, то за Сагрой, то в трамвае по пути на птичий рынок...

В нынешнем году щуры прилетели. Двух обыкновенных:— красных — уже приносил на базар какой-то нездешний парень в овчинном полушубке. Причем, красочно рассказывая об их ловле, тут же упомянул, что «окрылся» сразу на трех малиновых.

Такое безудержное хвастовство возмутило самых доверчивых п простодушных.

— Да ты, парень, в глаза-то их видал? Ты соврал, да уж переври лучше. На трех окрылен?! —вопрошал парня кислоглазый сморщенный старикашка Ефимыч, известный знаток редкой птицы.

— Да что ты, дедушка! Правду говорю! Я еще вместе с малиновыми совсем необыкновенного видел,— не сдавался парень.—Вот прямо серебром голова у него отливает или, как голубь такой, знаешь, пестророженький... Этот щур поменьше, а кричит: «ции, ции...»

— А остальное-то у него красное было? — не отставал

Ефимыч.

— Остальное-то, хвост, крылья, вроде бы розовое,— не-уверенно отвечал парень.

— Ну, так это черемошник,— сказал кто-то.

— Какой черемошник? Какой черемошник? В октябре-то,— презрительно прошамчил Ефимыч.— Нет, парень. Ты, гляжу, .и лыко, и лапти вместе плетешь,— добавил он, отходя в сторону.

Я тоже не поверил в россказни о малиновых щурах и невиданном пестророженьком, но все же решил побывать на Глуховском болоте, чтоб поймать для себя хотя бы обыкновенного красного щура.

В воскресенье, прихватив птицеловную сеть-тайник и клетку с приманным щуром, взятым напрокат у того же Ефимыча, я уехал на электричке за город. Рано утром я добрался по широкой граневой просеке до кромки огромного Глуховского болота и начал искать место, где можно расположить сеть. Я лазал по густым ивнякам, продирался сквозь осинники, вспугивая еще не вылинявших зайцев в белых штанах и затаившихся рябчиков, пока не нашел маленькую полянку, с трех сторон обросшую низким березняком, ольхами и молодыми елками. Впереди от поляны открывалась кочковатая равнина топкого болота с шапками засыпанного снегом багульника и голубики. За болотом снова белели сквозные березняки. Я построил между елок подобие низкого укрытия, с трудом расчистил от , травы и снега ровную площадку и, установив на ней сеть, протянул веревку к шалашу. Теперь можно присесть на гнилой пенек, закурить,  ждать,   когда   начнется  пролет.

Пасмурное утро занялось над болотом. В его сумрачном свете пустыми, безжизненными кажутся дальние перелески. Сухо шелестят под ветром высокие тонкие соломины трав. Птицы уже проснулись. Справа, в кромке болота, по-плотничьему стучит дятел. Чечетки то и дело летят в стороне. Их милое, мягкое «че-че-че» радует душу, напоминает детство. Когда-то вот в такое же задумчивое холодное утро отправлялся я с западенками на соседний пустырь, чтобы, притаясь в зарослях сухой лебеды, с замиранием сердца поджидать дорогую мальчишечью добычу. Чечетки, чечетки... Сколько же горя достается вам от нетерпеливых, жадных ребячьих рук и сколько радости доставляете вы карим и серым детским глазенкам! И так ли уж редко бывает, что от любви к вашим серым чистень¬ким перышкам, от которых пахнет дикой коноплей и ветром, вырастает и до конца дней остается великая любовь к родной земле, к своим березам и косогорам.

Сыпал редкий мягкий снежок. Расчищенный до земли ток на глазах покрывался пуховой порошей. Приманный Щур в тесной клеточке спокойно клевал кисть рябины, поворачивая голову, посматривал в снеговое небо и молчал. Щур — птица солидная, не то что суетливый чиж или щегол, попусту кричать не любит. Вот он насторожился, подобрал перья. Это п стороне низом, как подобает воруразбойничку, пролетел сорокопут — хищная певчая птица.

Большие дрозды-дерябы с храпом и чаканьем тянули над болотом. На противоположной стороне, в березняке, черными точками маячили тетерева. Вылетели на кормежку.

Вдруг они разом снялись, исчезли. Я разглядел лисицу.

Она мелькнула под деревьями, рыжий живой лоскуток, и тоже скрылась.                .' .

Много удается видеть в лесу, когда сидишь, не выдавая своего присутствия. Самый чуткий зверь, самая осторожная птица то и дело натыкаются на тебя, обманутые неподвижностью. Животные больше доверяют ушам, чем глазам и чутью. Вот и сейчас вблизи моего укрытия перепархивают забавные долгохвостые синицы-аполлоновки. С виду они, как пуховый белый одуванчик с длинным черным хвостиком. Шеи у синичек почти не заметно, круглая головенка с черными бисерными глазами сразу переходит в пухленькое тельце. Одна аполлоновка подлетела поближе, заметила меня, покачалась на тонкой ветке, настороженно тюркая, подрагивая хвостом. А потом, решив, что опасность невелика, позвала подружек, и они принялись лазать по ольхе над самой моей головой, так что твердые ольховые шишечки падали на колени.

— Вию-вию,— протяжно и громко засвистел приманный щур. Я вздрогнул, схватился за веревку. Стайка крупных птичек неожиданно вынырнула из-за перелеска, быстро приближалась. Щуры! Сердце громко и часто застукало. Сейчас, сейчас спустятся... Щуры откликнулись, кружили над поляной, кучно стали лепиться на топкую вершину березы. Сели. Я замер, пригнувшись, исподлобья следя за птицами. Было их пять. Один красный, два желтоватых молодых и две серые самки. Щуры тихо переговаривались, чистили толстые клювы. Казалось, птицы совещались: стоит ли слетать туда, вниз, где разбросаны кисти рябины и сидит их товарищ.

Прошло десяток минут, в продолжение которых у меня совершенно онемела неудобно поджатая нога. Наконец щуры надумали. Как настоящие лесные птицы, они не сразу сели на, землю. Сперва спустились по веточкам пониже. Потом красный самец порхнул на укрепленный в точке прут и настороженно замер, тихо «повторяя: «хю, хю, хю...» Может быть, спрашивал у плененного товарища:

— Ну, как ты? Ничего?

— Ничего,— отвечал примаиный.

И вольный успокоился, спрыгнул на землю, начал теребить рябину, Примеру красного самца последовали остальные.

«Крой!» — словно приказал мне кто-то. Я дернул веревку. Сеть подпрыгнула, приподнялась на палках и... упала обратно. В руках остался обрывок веревки. Щуры же испуганно взлетели и уселись на ольху над моей головой. «Вот и «окрылен». Что же это такое? — горько думал я, боясь шевельнуться.— Что случилось с сетью? Неужели . подвела веревка?»

Положение мое было самое глупое. В руках был обрывок веревки, в полутора метрах надо мной сидели напуганные щуры, и вылезти из шалаша, чтобы проверить, в чем дело, я не мог. Скорчившись в три погибели, полулежал я в шалаше, руки и ноги затекли, а птицы, по-видимому, не собирались улетать, ждали, когда снимется приманный...

«Нет. Невозможно больше... Вылезу»,— подумал я и на четвереньках потихоньку стал выползать из своего убежища. Краем глаза я смотрел на птиц. Сидят, переговариваются... Дополз до обрыва веревки. Сидят... Связал концы. Все еще не улетели... Я добрался до сети. Поправил ее. Оказывается, край сети зацепился за выступающий корень.

«Можно назад... Где же мои щуры? На месте. Вот штука! Уж не принимают ли они меня за какое-нибудь четвероногое?»

Мне вовсе не хотелось доказывать птицам, что я человек. Решил оставить их в, приятном заблуждении и ползком вернулся в шалаш. Щуры не улетели. Словно желая подразнить меня, они переместились с макушки ольхи на средние ветви, покачивались на них, лущили ольховые шишки, я же проклинал себя двадцать раз за то, что не попробовал сразу, как действует сеть. На ловле птиц всегда торопишься. Думаешь, вот-вот кто-нибудь подлетит и, часто насторожив снасть кое-как, потом горько каешься.

«Какие смирные. Наверное, никогда не видали человека в своих глухих северных лесах»,—рассуждал я. Мне давно было известно о чрезвычайном простодушии этих северян, я читал даже, что щура можно снять с дерева петелькой на длинной палке, но сам, встречаясь со щурами в весеннее время, не замечал у них такой удивительной небоязливости. Время шло. Щуры словно решили испытывать мое терпение. У меня же давно озябли руки, стыли ноги, ныла спина.

«Подожду десяток минут и сгоню их»,— решил я. Вдруг тонкие странные голоса каких-то птиц заставили насторожиться. «Ции, ции» —протяжно раздавалось в березняке. Синицы, напуганные пролетевшим ястребом-перепелятником? Нет. Это не синицы. Звук ниже и короче.

Я вглядывался в березовую поросль. Вот у тока появились две птицы. Они были похожи на маленьких щуров. Такие же толстоклювые, но более аккуратные. Головы птичек отливали странным серебристо-розовым блеском. Перья на груди и спинке тоже были розовые... Никогда не встречал я в лесу таких. Кто они? Неужели это те «пестроро-женькие», о каких говорил парень с базара. Действительно, на головках птичек смутно виднелись мелкие пестринки. И все-таки где-то я видел таких... Это... это... Это сибирская розовая чечевица! Редкая залетная птичка, которую никто еще не встречал на Урале. Я видел ее чучело в Новосибирском музее. Даже про образ жизни сибирской чечевицы ничего не известно... Руки мои задрожали, когда птички вдруг разом сели на ток к щуру. Я готовился дернуть веревку и ждал, когда они переберутся поближе к центру площадки, чтобы крыть наверняка. И тут, еще более успокоенные появлением на току новых гостей, к сети слетели все пять щуров.

Пора! — я зажмурился и дернул веревку.

«Есть!»—какое магическое это слово для рыбаков, охотников и птицеловов! На моих глазах оно обращало старика Ефимыча в молодого парня. Какой рысью кидался он к дорогой добыче, забыв про седую бороду, почтенные лета и ломоту в пояснице! Оно словно освобождало тысячи вольт скрытой энергии, которая таилась в немощном на вид человеке. Не раз из-за этого «есть» я расшибал себе лоб и колени, взяв скорость реактивного самолета.

В миг очутившись у сети, я принялся распутывать добычу. Обе чечевички запутались сильно, шипели, клевали руки. Зато щуры просто сидели под сетью, глупо вытаращив глаза. Красный самец держал в клюве ягодку рябины. Я выпустил обоих молодых и самок, а себе оставил только приглянувшегося красного. Посаженный в полутемный садок, он не бился и тут же стал клевать ягоды.

Я прибрал сеть, поправил развороченный шалаш, сел на пенек. Время близилось к полудню, и пролет затихал. Снегири печально кричали в дальних кустах, гуще посыпал снег. «Пора домой,— подумал я.—Щура я поймал, чечевиц поймал. А то, что он не малиновый, какая беда? Мне красный цвет даже больше нравится». Я собрал снасти, уложил их в мешок и неспешно тронулся к станции.

...Чечевичек подержал я недолго. Были они очень дикие, злобные и песен никаких не пели. Я выпустил их перед весной. А красный щур и до сих пор живет у меня. Стал он совсем ручной, и мы с ним друзья большие.